Наум Соломонович Грейвер (02.03.(15.03)1900 — 15.06.1971) — советский учёный, доктор технических наук, профессор, лауреат Сталинской премии (1943, 1946).

Родился в городе Тихвин в семье часового мастера. В 1917 году окончил реальное училище и поступил в Петроградский горный институт, в котором учился до 1928 года. Потом работал в «Ленгинцветмете», занимался научными исследованиями.

В 1933 году организовал и возглавил исследования «Группы Никеля» при Ленинградском горном институте. По разработанным им технологиям был получен первый советский ванадий, извлечен молибден из бедных некондиционных концентратов.

В 1940 году защитил докторскую диссертацию, с 1943 года профессор. В 1953 г. основал кафедру металлургии легких и редких металлов, которой заведовал до 1971 года.

Совместно с учеными Горного института Н. П. Асеевым, К. Ф. Белоглазовым и др. разработал технологию получения меди, никеля, кобальта и платиновых металлов из сульфидных медно-никелевых руд, что послужило основой для строительства «Североникеля» и Норильского ГОКа.

Автор 5 монографий, посвященных производству цветных, благородных и редких металлов. Составитель и редактор пятитомной монографии «Основы металлургии», опубликованной в 1961—1968 гг.

Награждён орденом Ленина и двумя орденами Трудового Красного Знамени, медалями. Дважды (1943, 1946) лауреат Сталинских премий: первая присуждена за разработку технологии получения молибдена из некондиционных концентратов, вторая — за комплекс работ по переработке медно-никелевых руд Заполярья.

Воспоминания

Наума Грейвера

Написаны Наумом Соломоновичем Грейвером (1900-1971), крупным советским ученым в 1968 году. Наполнены воспоминаниями о сотнях, в т.ч. очень известных людей и событий. Будут интересны всем кого связывает Горный институт, металлургия, да и всем, кому интересна история и культура первой половины 20-го века.

Вступление

На нижних полках книжного шкафа покоится мой архив — кое-какие данные исследований, наброски статей, заметки, рефераты, конспекты некогда читанных лекций и докладов, материалы разных авторов, обрабатывавшиеся по заданиям редакций для публикации, и многое другое. Все это в подавляющем большинстве никогда уже не понадобится и я неоднократно принимал решение разобрать и уничтожить свою свалку, но в последнюю минуту рука как-то не поднималась — ведь каждая страничка была чем-нибудь мне памятка.

При одной из таких очередных попыток, в руки попалась папка для хранения ученических тетрадей. Сначала я было отбросил ее, но потом, движимый каким-то смутным побуждением, открыл, извлек несколько плотно напечатанных стопок бумаги и стал их просматривать.

Незаметно увлекся, временами посмеивался, временами хмурился, но оторваться уже не мог. Это был набросок первых двух разделов настоящей рукописи — «На пороге жизни» и «Глазами студента» — сделанный двумя десятилетиями ранее в бессонные ночи и редкие свободные часы военных лет.

По замыслу «Воспоминания» были продиктованы намерением показать в аспекте времени тех с кем мне довелось сталкиваться на жизненном пути» Теперь это пагубное желание вспыхнуло с новой силой — я говорю «пагубное», потому что на протяжении последующих пяти лет оно не только стало своеобразной навязчивой идеей, но и отняло все мое отпускное время.

Писал в основном по памяти — порожденные этим мелкие неточности не могут иметь сколько-нибудь существенное значение. Закончил записи в 1968 году охватив ими две трети века. Прочитал от начала до конца и огорчился: образы людей оказались тусклыми, а язык загрязнен перлами бюрократического канцеляризма. Сколько-нибудь существенно изменить это — не в моих силах. Но в искренности и правдивости изложения — не сомневайтесь.

На пороге жизни.

бледно рисующая наше провинциальное бытие, но ярко свидетельствующая о беллетристической беспомощности автора.

Двадцатый век старше меня на 2 1/2 месяца; без большой натяжки я считаю себя ровесником века.

Старый век грозой ознаменован,

И в крови родился новый век.

Где приют для мира уготован?

Где найдет свободу человек?

Эти строки — отклик Шиллера на эпоху Наполеона — в полную мощь звучали и столетием позднее в эпоху Николая Кровавого. И многие ли ведали каким он будет этот народившийся двадцатый век — век великих и величественных свершений, век невиданных испытаний, век коренных изменений лица и бытия земли.

1. Всякая всячина.

Елена Закович-Грейвер, владелица скоропечатен и часовых магазинов в Тихвине и Устюжне. В Тихвине арендовала дом Лохвицких на Богородицкой улице. Фото из архива правнука Грейверов.

Мое появление на свет ознаменовалось двумя примечательными событиями, которые до сих пор ежегодно вспоминают в день моего рождения.

Во-первых, бабушка Настасья Соломоновна — добрейшая старушка и общая любимица — услышав первый крик первого внука, так разволновалась, что впервые в жизни сожгла треугольные маковые пирожки, которые пекла по случаю праздника «Пурим».

Соломон Наумович Грейвер. Фото из архива правнука Грейверов.

Во-вторых, отец на радостях купил мне в подарок трубу. Неосмотрительность этого поступка он полностью ощутил через пару лет, когда я научился дудеть во всю мощь, на благо своим легким, но в явный ущерб нервам окружающих.

Первые воспоминания: старинный провинциальный городок с двухэтажными в подавляющем большинстве деревянными домами, гостиным двором, большим общественным садом, мостом и шлюзом через реку: монастырский луг — любимое место гулянья — с прекрасной березовой аллеей и огромным камнем на котором после паводка была найдена «приплывшая» неизвестно откуда «чудотворная» икона; бил в рюху, а попал в ногу журавлю; лошадь, мчавшаяся прямо на меня, на полном скаку остановилась в двух шагах; камнем, запущенным из рогатки разбил отекло в доме напротив, познав сладость порока и горечь наказания; потерял гривенник, предназначенный парикмахеру за стрижку, а потом ходил извиняться и просил Ивана Кузьмича не подавать жалобы в суд — познал страх. Играл в козны, по великой природной близорукости неизменно проигрывал, но зато познал азарт. «Давай в козны! Сапоги розны»…

Мать мыла меня в бане на полке и на минутку отошла за водой. Я потянулся за выскользнувшим из руки куском мыла, упал с полка и ударился головой о железный угол печки. Вытекло много крови. Так были получены первая лысинка на пробитой голове и соответствующий урок: забираясь высоко — проявляй осмотрительность.

Выскочил из-за угла дома на площадку, где играли в городки. Палка просвистела над самой макушкой, задев волосы. Чуть ниже — и не помог бы сам Эскулап.

Жили мы рядом с женской гимназией. Летом во время перемен девочки в белых передниках чинно гуляли и играли во дворе, а я забирался на крышу ледника и оттуда через забор наблюдал за ними. Однажды я так увлекся этим зрелищем, что полетел с крыши ледника, пробил крышу птичника и, попав к уткам, не только испачкался отходами производства, но и сильно расшибся.

Изредка появлялся у нас Федор Комаров. Некогда, одновременно с моим отцом, он обучался у деда — Наума Соломоновича Грейвера — часовому ремеслу. Затем самоучкой стал золотых дел мастером: мог расширить или сузить, а то и заново загнуть колечко, вставить камешек, отремонтировать цепочку, привести в порядок оправу от очков… Отец высоко отзывался об его искусстве. Спился. Переступая наш порог, на правах старого знакомого весело приплясывая говорил одну и ту жe фразу: «Здравствуй Соломон, таере маере! Гиб мир а драй копикес — не хватает на сороковку». Пределом его вожделений был пятак. Затем Федька отправлялся в кабак, мирно отсыпался у ближайшего забора и исчезал на некоторое время. Отец пробовал давать ему свою старую одежду, но она неотвратимо попадала в то же питейное заведение.

Иным был, неведомо на что существовавший, но вечно пьяный и буйный — Гольц. Одну ногу он потерял на русско-японской войне. Когда городовой тащил его в полицию, он падал на спину и изо всех сил бил противника своей деревяшкой. Говорили, что в кутузке ему давали мощную лупцовку, однако вскоре он появлялся вновь в прежнем обличьи. В 1914 году объявили «сухой закон», но Гольц по-прежнему остался на подозрении: очередной городовой приставлял нос к его физиономии и заставлял «дыхнуть», а от насквозь проспиртованного Гольца несло перегаром до конца его дней.

Вообще пьяных в городе вполне хватало. Порой они дрались, сквернословили, привязывались к прохожим, но в большинстве случаев все-же обходилось без особых эксцессов и, во всяком случае, без поножовщины.

Перед любыми праздниками появлялись «поздравители». Одним давалась стопка водки с закуской, другим серебрушка. Приходил и дворник из полиции с неотразимой аргументацией: «Вы должны меня обожать, потому я — исправницкий сторож!»

Помню городскую сумасшедшую — монахиню мать Наталью — дочь генерала Воронкова, которая на всех писала жалобы царю; других инстанций она не признавала.

Впрочем порою, вынуждены были обращаться с ходатайствами на высочайшее имя и психически нормальные люди. Мой земляк доктор Могильников просил у Николая второго разрешения изменять фамилию: больные отказываются у него лечиться. Он стал Могальником. Решить этот государственно-важный вопрос мог только царь. Рассказывали, что на аналогичном ходатайстве тихвинского рыбака Семижопкина Александр третий, собственной его величества рукой, соизволил начертать: «сбавить две». Великий император и первый дворянин великой империи развлекался.

Помню толстую бабу, бродившую по городу с двумя корзинами, перекинутыми через плечо; чуть гнусавя, она нараспев возглашала: «сайки, булки, крендели горячие». Мороженщик, возивший по улицам свою тележку, тоже оповещал: «марожино!» Сервис…

Помню достопримечательность города — старика с белоснежной бородой патриарха, прослужившего рядовым в армии европейского жандарма Николая Палкина более 25 лет. Когда старец шел по городу все встречные уважительно кланялись ему, а он величественно кивал головой. При любом непорядке старик непременно отчитывал виновных. При встрече с ребятами пребольно щипал их за щеку добродушно приговаривая «хороший парень». Внуки — их было много и разных возрастов — побаивались его, и только самая молодая внучка бесстрашно садилась на колени, теребила за бороду, а старик таял в море блаженства.

Помню, сижу на крыльце и пою песню о которой говорили, что она запрещенная: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне». Пою вполголоса, но все же на всякий случай поглядываю по сторонам.

Помню строящуюся северную железную дорогу и убегающие вдаль рельсы.

Помню первые посещения церкви (с нянькой) и синагоги; в церкви было красивее и торжественнее, в синагоге — динамичнее и самобытнее.

Помню звон церковных колоколов к обедне, вечерне, всенощной, в будни и воскресенья и многогласный пасхальный перезвон во всех церквах и во все колокола. В тихую погоду колокольный звон как бы плыл в воздухе и слышен был за десять-двадцать километров.

Позвольте чуть отвлечься. Ныне многие, вероятно, считают, что звон дело нехитрое: дергай за веревки ударяя языком в колокол — вот и все. Одного спросили умеет ли он играть на скрипке. Ответ был своеобразен: не знаю, не пробовал. Так вот если не пробовали звонить в колокола — знайте: это высокое искусство.

Мой одноклассник по реальному училищу Коля Пусер пристрастился бегать на колокольню. Природная музыкальность и упорство помогли ему не только овладеть техникой звона, но и создать свои вариации мелодий.

В послереволюционные годы колокола переплавили на металл и звон, о котором в свое время писали Алексей Константинович Толстой и Короленко, которому сто сорок лет тому назад И. И. Козлов посвятил свои, положенные впоследствии на музыку, прочувственные строфы:

«Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он

О юных днях в краю родном,

Где я любил, где отчий дом,

И как я, с ним навек простясь,

Там слушал звон в последний раз!»

— звон этот, состоявший тогда на вооружении церковников, в силу политической потребности своего времени был прекращен.

Прошло много лет. Гуляя в праздничный день по Серафимовскому кладбищу Коля Пусер — к этому времени уже пенсионер — услышал звон — колокола хорошие, полный набор, а звонарь никудышный. Крепился, крепился наш Коля «но соблазн был велик, не сдержался старик» и полез на колокольню.

С трудом упросил дать ему позвонить. Подобрал веревки, поиграл пальцами, вспомнил былое, с трепетом душевным ударил в колокола и в упоении звуками забыл обо всем на свете. А когда минут через пятнадцать взглянул вниз — испугался: вокруг колокольни стояла толпа народа.

«Три звона было на Руси — поведал мне мой друг. Киево-Печерский — забыт; Московский — запечатлен в опере Иван Сусанин; ТИХВИНСКИЙ Большого монастыря воспроизвел я — последний владеющий им — на кладбище».

И невольно напрашивается мысль: если звон колоколов перестанет быть чисто религиозным атрибутом — он не канет в лета. Нет! Он станет непременной музыкальной составляющей наших торжеств, национальный в своей основе, многоликий как бескрайняя земля наша, радостный как наш свободный труд, величественный и чистый как душа народа.

Мальчишкой меня три или четыре раза возили в Петербург, чтобы показать окулистам. Каждый раз я катался по Невскому на конной железной дороге — попросту конке. Забирался на империал и оттуда, с крыши, окаймленной огромными вывесками «Кушайте шоколад Эйнем» и «Пейте коньяк Шустова», смотрел на невиданно широкую и казавшуюся бесконечной улицу, на мчащиеся экипажи, пеструю толпу, огромные дома, витрины магазинов, многообразные рекламы и все это казалось совершенно необыкновенным — удивительным! А пара коней медленно тащила нашу громаду.

В начале века наш маленький провинциальный городок в безлунные осенние и зимние вечера был погружен во тьму. Фонари с 7-10 линейными фитильными керосиновыми лампами, расположенные к тому же на больших расстояниях друг от друга, служили своего рода маячками, но практически не освещали улиц. Позднее в городе появились керосинокалильные фонари с сетками Ауэра, такие, что яркий свет буквально ослеплял нас.

Но фонари эти требовали повседневного ухода. Фонарщик должен был опустить каждый фонарь на тросике вниз, заполнить резервуар его керосином, разогреть горелку денатуратом, накачать в резервуар воздух, зажечь горелку и поднять фонарь на столб. Между тем в Петербурге, как по мановению волшебного жезла, в определенный час Невский и другие центральные улицы сразу на всем своем протяжении заливались электрическим светом. А в квартире поворотом выключателя (без спичек!) можно было зажечь электрические лампочки.

К слову сказать, полутора десятилетиями позднее в газетном описании пуска Волховской электростанции в числе прочего значилось: товарищ NN включил рубильник и ток медленно потек по проводам. Как видите, представление об электричестве было достаточно своеобразным.

Когда мне довелось впервые говорить в Петербурге по телефону, я, к великой потехе окружающих, ничего не слышал, видимо от волнения. У нас небольшая телефонная станция была оборудована только перед первой мировой войной. Несколькими годами ранее появилась пожарная сигнализация. В разных районах города на фонарных столбах были установлены красные круглые коробки, у которых под стеклом была сигнальная кнопка. Надпись гласила: «бей стекло, нажимай кнопку, ожидай команду здесь». Немедленно же благодаря инициативной деятельности ребят начались ложные вызовы пожарной команды. Тогда коробки подняли на такую высоту, что человек среднего роста не мог дотянуться до них даже встав на цыпочки. Но палка с гвоздем на конце вывела ребят из затруднительного положения: с удвоенной энергией били стекла, нажимали кнопки и прятались за ближайшей подворотней. Пожарники были побеждены — борьба оказалась немыслимой.

Вспомню попутно установленную нами прекрасную традицию: в случае пожара реалисты старших классов немедленно прибывали к месту происшествия. Их основной обязанностью было помогать в спасении и охране вещей и качать насосом воду из подвозимых бочек. Чтобы создать достаточный напор качать приходилось очень интенсивно двумя бригадами по 6-8 человек в каждой. Эта общественная обязанность выполнялась свято и реалистами никому не передоверялась. Если пожарники, подвозящие воду, обгоняли реалистов, бегущих на пожар, они сдерживали лошадей, чтобы дать реалистам возможность вскочить на дроги. Помню, как во время пожара земской больницы реалисты, прибывшие первыми, выносили лежачих больных из горящего здания на носилках; при этом я, пятясь задом, ввалился в огромный выгребной люк и, поскольку возвращаться домой в таком виде да еще через весь город было невозможно — тут же в одежде залез в реку и полоскался до тех пор, пока несколько отмылся. Другой случай: мой одноклассник Иосиф Иосифович Коцелл, спеша в клуб на спектакль «Недоросль» — он играл Митрофанушку — по пути вышиб раму в загоревшемся доме и спас ребенка. Только после спектакля Ося рассказал нам о своем поступке, который мы сочли вполне естественным.

В нашем городе появился автомобиль. Это была маленькая, кажется итальянская, машина, которая дребезжа пролетала по булыжной мостовой. Машина часто ломалась; тогда в нее запрягали лошадь и везли, но не в гараж — такого слова не знали, а в каретник.

В городе был мастер на все руки — Сенька. За 10 копеек ставил заплату на шину, за полтинник перебирал весь велосипед с добавкой шариков и выверкой восьмерок. Сенька бросил свою клиентуру и занялся ремонтом автомобиля. И все было удивительно: и то, что машина сама ездила, и то, что наш Сенька мог ее чинить, и то, что дорвавшись наконец до настоящей работы, он почти бросил пить.

Самому мне довелось впервые ехать в автомобиле, пожалуй, лишь в тридцатых годах. Вот почему первая поездка в петербургском трамвае — большом вагоне с бугелем, упирающимся в провод, вагоне в который каждый имеющий пятачок мог свободно войти — представлялась тоже удивительным событием, тем более что было мне тогда отроду 7-8 лет.

Впервые я побывал в кинематографе «Moulin rouge» (Невский проспект в районе улицы Марата) в 1908 году. В нашем городе кинематограф появился примерно в 1910 году. Очевидцы подробно рассказывали мне как в 1907-08 годах создавался первый русский игровой фильм «Стенька Разин», обогативший  предприимчивого ярославца, взявшегося за это дело.

К тому времени, помимо нелепых пантомим с Максом Линдером и Глупышкиным выпускались душещипательные мелодрамы с подлинными любимцами публики — Верой Холодной, Полонским, Мозжухиным, Максимовым и другими. Вот контуры сюжета одной из них.

На балу в частном доме, известного артиста просят спеть. Аккомпанирует ему гувернантка. Затем, по распоряжению хозяйки дома, поет гувернантка. Певец восхищен ее музыкальностью и голосом. Под его руководством гувернантка становится профессиональной певицей. Свадьба. Пожар. Спасая жену, артист теряет голос. Она преуспевает. Он ревнует ее к своей былой славе, не хочет стоять на ее пути, в конечном итоге скрывается. Через много лет они встречаются вновь; известная певица и он — спившийся, опустившийся на дно. Она верна ему, но он умирает на ее руках.

Стенька Разин с его массовыми сценами, снятыми на Волге, сценами в которых главными действующими лицами были настоящие бурлаки и грузчики — представлялся огромным шагом вперед. С большим волнением смотрел я эту картину. Работавшему со мной вместе в середине двадцатых годов ярославскому адвокату Эпштейну, довелось видеть эти съемки. Расспрашивал я и других аборигенов. Одновременно со съемками ярославец начал строить кино-театр. Построив наполовину — заложил в банке и на полученную ссуду достроил здание. А к этому времени фильм был готов и пошел гулять по Руси, благо ничего подобного ранее не видели.

Мне кажется, что «Стенька Разин» был в какой-то мере преддверьем к гениальной постановке Сергея Михайловича Эйзенштейна «Броненосец Потемкин», покоривший в середине двадцатых годов не только нас, но и весь мир.

Примерно в 1915 году я видел первый «говорящий» фильм: демонстрировалась сцена ревности, а заснятая в фильме героиня стояла у экрана и в ритме картины читала свой монолог. Так она и разъезжала по России со своим фильмом.

Все это было право совсем недавно. А теперь мы — современники не только звукового, но и цветного, стереоскопического, панорамного, кругового кино. Говорящее кино в форме телевидения пришло к нам домой, но мы все-таки ворчим, что и дома хотим видеть не унылое черно-белое, а цветное изображение. И правы — действительно пора.

Как то волею ветра, к нам был занесен воздушный шар. Сотни людей — и в первую очередь ребята — бросились на окраину города к кузницам. Корзина аэростата при приземлении сломала забор, ударилась о дерево, но летчики не пострадали, и я застал грушевидную оболочку аккуратно растянутой на земле.

Между тем мать, возвратясь из Петербурга, рассказала о первом всероссийском перелете Петербург-Москва. Ей довелось быть на Коломяжском аэродроме 10 июля I911 года и видеть тогдашние монопланы и бипланы, собранные из бамбука, фанеры, полотна и тросов. Перелет был трагическим. Летчик Шиманский разбился на смерть под самым Петербургом; там же разбился, но остался жив летчик Слюсаренко. Все остальные летчики также либо потерпели аварии, либо разбились. И только совсем молодой авиатор Александр Алексеевич Васильев с промежуточной посадкой, но без аварии 11 июля I911 года добрался до Москвы. Об этом перелете он написал книгу.

Удивительно: по воздуху из Петербурга в Москву. Но какой меной это далось! Некоторые из трагических эпизодов произошли на глазах у публики и мать была совершенно потрясена.

А сегодня вас не удивишь не только беспосадочными полетами на Кубу, но даже полетами в космос и выходом человека в космическое пространство. Советский корабль с космонавтами сядет на Луну и вы наверняка будете восхищены, горды и счастливы, но отнюдь не удивлены. И, если бы даже я сам улетел на Марс и открыл там первое космическое вечернее отделение нашего института, — то и тогда вы вряд ли удивились бы.

В том, что вас нынешних, в отличие от нашего поколения, ничем нельзя удивить — нет ничего дурного. Атрофия способности удивляться обусловлена у вас реальной оценкой поистине грандиозных достижений и еще более грандиозных возможностей советского человека, во все нарастающих объемах и темпах творящего великие дела. Чему же удивляться, когда мы можем сделать все что задумаем, при условии, конечно, задумывать разумное.

В шесть лет меня начали обучать древнееврейскому языку. Рэбэ Довид Баран с достоинством держался на людях, был прекрасным синагогальным кантором, в совершенстве знал все тонкости богослужения, успешно подвязался на бойне в качестве резника, но не обладал задатками педагога. Уроки были трафаретны и сводились к изучению «Пятикнижия» — подобия того, что в православии было окрещено «Ветхим заветом.» Но сказания о сотворении мира и человека, грехопадении, трех праотцах и четырех праматерях, эпопее Ноя и всем последующем — не привлекали к себе внимания: похождения Мюнхгаузена и Робинзона, которые я читал и перечитывал, были не в пример занятнее. А если урок оказывался невыученным — это было отнюдь не редкостью, — кара немедленно постигала виновного. Особенно доставалось, учившейся совместно, дочери Барана — Мане: любвеобильный папаша не жалел кулака, а порой пускал в ход и ногу. Я отделывался обычно щипками. Так, внушенное мне матерью, представление о сладости учения — на первых порах потерпело фиаско. А когда наступил черед обучения моего братца — Женька, даже в летнюю жару являлся на урок в шапке с завязанными наушниками, чтобы рэбэ не мог добраться до ушей. Впрочем,  Жене повезло: обожавшая его добросердечная бабушка Настасья безотлучно сидела в соседней комнате и, чтобы напомнить об этом, время от времени поскрипывала сапогами; ее присутствие было действенным сдерживающим началом.

К тринадцати годам — у евреев это считается духовный совершеннолетием — я прилично читал, но язык знал слабо. А ведь могло быть и иное. На древнееврейском языке написано порядочное количество интересных и значительных беллетристических произведений и будь они взяты за основу — изучение языка не носило бы характера тягостной и нудной повинности. Читал же я с упоением и восторгом «Граф Монте-Кристо» на немецком (да, на немецком) языке, а «Три мушкетера” — на французском, читал, понимая кое-что дословно, кое-что — по смыслу, кое-где лазал в словарь — и не мог оторваться.

Первым моим настоящим учителем был В . Я .Горбачев. Страстный рыболов и приятель отца, он был знаком мне еще до учения — по рыбалкам. А его рыбацкая широкополая шляпа в недрах которой таились крючки и якорьки, лески, бечёвки, тросики, грузила и даже поплавки — была предметом моего неизменного восхищения.

Помимо основной работы — преподавание в мужском приходском училище — Василий Яковлевич приватно подготовлял двух-трех учеников к поступлению в среднее учебное заведение.

Мы — я и Коля — Николай Георгиевич Изачик, впоследствии контр-адмирал, — приходили в училище в два часа дня и усаживались в учительской выполнять очередные письменные задания по русскому языку и арифметике; книга «Живое слово» и задачник Евтушевского памятны мне до сей поры. Примерно часа через два появлялся Василий Яковлевич с неизменным красно-синим карандашом за ухом и занимался с нами еще часа два-три, одновременно проверяя тетради своих школьных учеников, топя печь или набивая папиросы. Благодаря его педагогическому мастерству занятия проходили как-то незаметно и, хотя Василий Яковлевич был очень строг, мы не испытывали особой радости, когда нам разрешалось пойти домой.

Зима. Вечер. Мороз разукрасил окна учительской звездчатыми узорами. На столе керосиновая лампа с зеленым стеклянным абажуром. Василий Яковлевич сидит с кочергой у большой круглой печи и устало пошевеливает головни. Мы — когда я заслуживал поощрения Василий Яковлевич звал меня Нёница — мы с Колей стоим тут же на вытяжку руки по швам и отвечаем по очереди: идет урок устного счета.

Устный счет — как это важно! И сколь многие нынешние студенты не умеют решать в уме простейших задач.

У Василия Яковлевича я получил однажды самую низкую отметку в моей жизни: пол нуля. Получил заслуженно за небрежную письменную работу. Зато своим разборчивым почерком я, безусловно, в первую очередь обязан ему. И, когда мне теперь попадается в руки писанина при ознакомлении с которой приходится уделять основное внимание не осмыслению содержания, а разбору каракулей, — я отдаю конечно надлежащую дань авторам этой писанины, но вдвойне кляну их первых учителей.