ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА КАЧАЛОВА [1] 
[Автор начал писать их 28 апреля 1882 г. Записки сообщены дочерью покойного автора Мариею Николаевною Шульман. Ред.].

Достигнув 64-летнего возраста, я постоянно был занят службой государственной, общественной и, при большом семействе, домашними делами и мало имел свободного времени. В настоящее время, по совершенно различным взглядам с министром финансов, Николаем Христиановичем Бунге, на управление таможенною частью, я вынужден оставить должность директора департамента таможенных сборов, которую занимал 12 лет, и назначен состоять при министре финансов без определенных занятий.

Мне пришлось прожить, и большею частию быть даже деятелем, в весьма любопытную эпоху, когда Россия начала перестраиваться под впечатлением новых идей и новых требований жизни, что при громадности нашего государства составляет грандиозное и чрезвычайно любопытное явление.

Я начал понимать окружающие меня явления жизни с конца царствования императора Александра I; в царствование имп. Николая был уже офицером флота, а потом предводителем дворянства Новгородской губернии, Белозерского уезда. В царствование Александра II председателем новгородской губернской земской управы, архангельским губернатором и директором департамента таможенных сборов, и в этой должности пробыл первый год царствования Александра III. В продолжение этого времени многое пришлось видеть и многое испытать.

I. Детство.

Жизнь в деревне в Новгородской губернии. – Рассказы об Аракчееве. – Нравы помещиков. – Крепостной быт.

Я родился 14 апреля 1818 г., в Новгородской губернии, Белозерского уезда, в селе Малюкове. Родители мои отставной капитан-лейтенант Александр Романович Качалов и Надежда Ивановна; по семейству отца принадлежал к старинной дворянской фамилии, записанной в VI части дворянской книги. За родителями моими состояло в Новгородской губернии, в Белозерском и Тихвинском уездах, и Тамбовской губернии, в Шацком уезде, около 500 душ крепостных людей, с несколькими усадьбами и большим количеством земли по Новгородской губ., следовательно, родители мои, по тому времени, принадлежали к достаточному классу помещиков. Семейство наше состояло из 5 сестер и 2 братьев: Ивана, умершего холостым, и меня, Николая, младшего.

Родители постоянно жили в деревне, где сестры воспитывались и вышли замуж за местных помещиков, а мы с братом мальчиками были помещены в Морской Корпус, где окончили образование и были выпущены мичманами во флот.

Воспитание помещичьих детей того времени производилось почти исключительно при помощи гувернанток, выписываемых из столицы, часто поступающих от других помещиков, у которых дети выросли и не требуют больше наставниц. Сколько я помню гувернанток у нас и у соседей, требования от них педагогических сведений были самые скромные: требовалась строгость, чтобы дети были заняты и меньше беспокоили родителей; но главное, чтобы гувернантка была уживчивого характера и умела ладить с домашними. Ежели эти условия исполнялись, то гувернантка сживалась с семейством и воспитывала, как Бог послал, несколько поколений. Домашнего контроля над преподавательницей не было никакого, воспитание детей зависело от познаний и добросовестности гувернантки, и потому степень образования того или другого помещичьего семейства зависела от случая, какую гувернантку пошлет Господь. В описываемой мною местности не было очень богатых помещиков, у которых, может быть, существовали другие порядки по воспитанию детей.

В то время девочек редко отвозили для воспитания в столицы и большие города, но воспитывали дома, как Бог послал, и все мои пять сестер окончили воспитание дома при помощи гувернанток. Мы с братом также первоначально учились у гувернанток, но ученье шло плохо, так что к 10 годам, когда меня отдали в Морской Корпус, я умел только читать и писать, и знал нетвердо четыре правила арифметики.

Так как учебные занятия были незначительны, то у мальчиков оставалось много свободного времени, которое проводилось большею частью на улице, в товариществе крепостных людей, а в особенности детей. Это сообщество, конечно, приучало помещичьих сыновей к дурным манерам и выражениям и вообще знакомило мальчиков, раньше времени, с грязными картинами жизни, но, с другой стороны, укрепляло их физические силы, приучало к самостоятельности и знакомило с настоящей жизнью и в особенности с существовавшим тогда в полной силе крепостным правом. При таком порядке, не только дети крепостных людей, но даже взрослые не стеснялись свободно говорить при нас и высказывать тягость крепостных своих отношений, и мы дети им сочувствовали и, по мере нашей возможности, защищали и помогали слабейшей стороне. Странно, что часто самое ничтожное обстоятельство, бывшее в раннем детстве, врезывается в память на всю жизнь. Я помню разговор мой со стариком дворовым Лаврентием, когда мне было только 8 или 9 лет. Старик был чем-то недоволен моею матушкою, жаловался на свое положение, и затем разговор зашел на обыкновенную тему, – несправедливость господ и тяжкое положение крепостных людей. Увлеченный сожалением, я высказал, что, когда вырасту большой, то не буду обижать моих людей, на что старик возразил: «И, батюшка, когда вырастешь большой, то также будешь пороть нашего брата!» Эту фразу я всегда вспоминал, когда приходилось наказывать людей на службе во флоте или, как помещику, и к этим операциям всегда приступал только при крайней необходимости и с величайшим отвращением.
Семейство наше постоянно проживало в Малюкове, но отец, большею частью, жил в Тихвинском имении – Пёлушах. Память сохранила один зимний день, как его провел я в Малюкове. Я спал вместе с матушкою, ложился, конечно, рано и просыпался, около 4 часов утра, когда весь дом еще спал. Костюм мой был незатейливый и состоял преимущественно из нанки и овчин. Я вставал тихонько, надевал валенки, овчинный тулуп, покрытый нанкой, и отправлялся в кухню, которая стояла на дворе, довольно далеко от дома. Кухаркой была Мавра Елисеевна. В кухне я умывался, у Мавры топилась уж печь, и разогревалась порядочная ладка (чашка) вчерашних щей, которую я и уписывал, а затем целый день проводил на улице, исключая немногих часов, когда меня успевали залучить в комнаты для занятий.

С нами жила бабушка, мать моей матери, Пелагея Никитишна Акинина, скончавшаяся 92 лет, и на ней и ее муже следует остановиться, а также на родном моем деде, родителе моего отца – Романе Яковлевиче Качалове. Дед по матери, Иван Иванович Акинин, был бедный белозерский дворянин, и он с братом своим Никитой Ивановичем служили писцами в одном из белозерских судов и, по тогдашнему обычаю, оба рано женились. Молодые братья Акинины поняли, что в Белозерске им не составить карьеры, и потому отправились в Петербург и поступили на службу. Старший брат Никита Иванович достиг звания генерал-кригс-коммисара, а дед мой Иван Иванович – чина поручика гвардии и вышел в отставку. В то время банкир Перетц играл в финансовых делах России такую же роль, как барон Штиглиц в настоящее время. Оставив военную службу, Иван Иванович поступил к банкиру Перетцу ходатаем по делам и получал до 30.000 рублей в год (по тому времени – содержание громадное), что свидетельствуем о способностях деда. По рассказам бабушки, жизнь их в Петербурге была вполне обеспеченная, и общество, по случаю банкирских знакомств и служебного возвышения брата, тоже хорошее. Славянская натура взяла свое, и что дед наживал, то и проживал, и скопил очень немного. Дед Иван Иванович простудился и перестал владеть ногами; в Петербурге жить было невозможно, и он купил половину усадьбы Малюково, там поселился, там же и скончался.

Малюково куплено у Николая Бровцына; отец продавца, Аника Бровцын, был замечательный тип своего времени, и необходимо его описать, согласно рассказам бабушки и других стариков. Это был довольно богатый помещик того времени и, само собою разумеется, – самодур и сутяга. Ему принадлежало всё Малюково, Каменник, много крестьян в Куе и Пондоле и в других местах; в Малюкове большой двухэтажный деревянный дом, половину которого я еще помню. Аника Бровцын, по настоящим понятиям, был настоящий разбойник. Останавливал проезжих, обирал их, и даже у нищих отнимал сумы с корками, которыми после его смерти оказались наполненными целые амбары. Понравится ему скирда чужого хлеба, стог сена, лошадь, корова, красивая женщина, – посылались люди, и всё это отнималось и увозилось к грабителю. Вздумал самодур строить церковь, останавливал прохожих и ставил на работу. Все суды были им закуплены, и чего не мог Бровцын взять силою, то добывал сутяжничеством через суды.

Наконец, терпение обиженных истощилось. В Ильинском, усадьбе Колоповых, жил тогда помещик Шапилов, который собрал к себе обиженных помещиков и заманил Анику Бровцына. Здесь учинили над обидчиком следующий самосуд: первоначально колотили его нещадно и требовали, чтоб возвратил всё неправильно отнятое, но Аника, должно быть, был железный человек, не согласился. Тогда поставили его к стене, надели петлю на шею и подтянули её так, что Аника должен был стоять на цыпочках, чтоб не повиснуть, и в таком положении Аника простоял много часов, пока согласился возвратить все отнятое. И этот человек спокойно умер дома! Можно вообразить его управление крепостными людьми, – и всё это терпеливо переносилось! У Аники Бровцына было три сына: Иван, которому достался Каменник, а двум другим братьям – Николаю и, кажется, Кириллу – Малюково пополам по ровной части. Иван умер и оставил свое имение жене своей Елизавете Игнатьевне, которая впоследствии передала всё свое имение незаконнорожденному своему сыну Виктору Александровичу Владимирскому. После смерти Кирилла Бровцына половина Малюкова досталась племяннику, сыну Ивана и Елизаветы Игнатьевны, законнорожденному Федору Ивановичу Бровцыну, бывшему много лет в умопомешательстве и недавно умершему. Вторую половину Малюкова у Николая Бровцына купил мой дед. Покупка эта была чрезвычайно неприятна Елизавете Игнатьевне, и сейчас же начались и много лет продолжались процессы и разные соседские взаимные пакости, конец которых я помню.

Большой двухэтажный дом разделили пополам, в одной половине поселился дед, а другая половина оставалась пустая, так как владелец, умалишенный сын, жил на Каменнике. Все земли по Малюкову были в общем владении и половины не были распределены границами. В то время все хозяйство было основано на сучьях; дед посылает рубить лядину, и Бровцын рубит ту же лядину; наши сеют рожь или ячмень, а староста Бровцына, по тому же месту, обсевает тарицей. Та же история происходила при выборе места для построек, не говоря уже, когда зайдет на чужую землю скот или птица (усадебная оседлость была разделена). По случаю этой войны, отделение Земского Суда почти не выезжало из Малюкова, и вражда не только между владельцами, но даже между людьми была смертельная. Я помню, что, маленький, я не смел зайти на усадебную землю Бровцына, и смотрел на чужую половину Малюкова, как на страшное место. Процессов по владению землями была пропасть и не существенных, а под впечатлением раздражения.

Елизавета Игнатьевна была женщина несправедливая, но всё повторяла, что она бедная вдова, и что все её обижают. Это естественно повлияло на ее детей, – на Федора Ивановича, и, как увидим ниже, было причиною его сумасшествия, и на Виктора Александровича Владимирского, у которого также появились в характере мнительность, подозрительность и обидчивость. В 1845 г., когда я вышел в отставку и поселился в Малюкове, я нашел еще много процессов и споров по малюковским землям. 

Дед мой был полковник Роман Яковлевич Качалов и бабка Анна Алексеевна, – урожденная Балк. Кажется, коренная наша фамилия была Боровицкого уезда, где жил дед, и имение это досталось двоюродному моему брату Роману Алексеевичу Качалову. Я не помню деда, который умер до моего рождения, и должен описывать его по рассказам родных. Дед был адъютантом императора Петра III и присутствовал в Ропше при его кончине. При вступлении на престол Екатерины II, дед, как приверженец покойного императора, был назначен комендантом в Петрозаводск, где и пробыл все 32 года царствования Екатерины. При вступлении на престол Павла, дед, в чине того же полковника, был в отставке, и проживал в Боровицком имении рядом с имением фельдмаршала Суворова Кончанским. Я позабыл рассказы, что получил дед от императора Павла, который щедро наградил всех приближенных своего отца, но жалованных имений от деда к нам не поступило.1) [Качалову и не было пожаловано имения. – Ред.]. Между тем, имп. Павел знал моего деда и благоволил к нему, что доказывается следующими дошедшими до меня рассказами старших моих родных. При вступлении имп. Павла на престол, он за что-то рассердился на знаменитого Суворова... и сослал его на жительство в его Боровицкое имение, Кончанское. Отец мой, бывший тогда флота лейтенантом, был уволен в отпуск и поселен в дом Суворова, чтобы быть при нем безотлучно. Это обстоятельство дает право полагать, что дед мой имел поручение от императора иметь главное наблюдение над изгнанником. Вероятно, дед не стеснял Суворова, потому что мне достались письма Суворова к моему деду, доказывающая самые дружеская их отношения. Покойный князь Александр Аркадьевич Суворов, узнав о существовании этих писем, просил прислать их для снятия копий и, к величайшему сожалению, их не возвратил и, таким образом, я потерял эту фамильную драгоценность.

По документам мне известно, что дед мой купил у Римского-Корсакова Пелуши за 14,000 р.; не помню, сколько тогда было крестьян, но земель состояло более 100,000 десятин. Имение было оброчное, никогда не видавшее помещиков, и так как крестьяне состояли из кореляков, людей почти диких, то они не хотели повиноваться деду. Послана была рота солдат, и с нею дед вступил в купленное им имение. Предание говорит, что около Костягова крестьяне встретили войска, произошло сражение, было несколько убитых и раненых, и крестьяне были усмирены. Я полагаю, что управление крестьянами после бунта было суровое. Дед был в Пелушах только наездами, и управление было поручено строгому старосте из крестьян. Мне передавали, что староста этот ездил по работам и по деревням летом в санях, на которых был поставлен полог. 

Более об деде я ничего не помню, кроме одного последнего оригинального случая. Дед умер ранее бабки на 15 лет; при его похоронах была сделана двойная могила, как настоящая для деда, так и будущая для бабки. Как я сказал выше, бабка умерла через 15 лет, и когда открыли двойную могилу, то оказалось, что переборка, разделяющая могилы и гроб деда сгнили, а тело его сохранилось. Тело деда вынули, положили в новый гроб, поставили в церковь вместе с гробом бабки, снова отпели и вместе похоронили. У деда было 4 сына и дочь: старший сын Алексей, второй – Александр (мой отец), третий – Иван, четвертый – Платон и дочь Наталья.

Алексей Романович постоянно находился на службе, во время Сенявинской кампании командовал военным транспортом. В это время была объявлена война с англичанами, и транспорт дяди встретил большое, военное, английское судно, сражаться с которым было бы безумием. Встреча эта произошла во время сильного ветра и большого волнения, не позволявшего англичанину перевезти на транспорт свой десант, и потому он мог взять его только на буксир}. Наступившею темною ночью дядя обрубил буксир, ушел от неприятеля и скрылся в нейтральный порт Лиссабон, где и простоял несколько лет, т.е. все время, пока продолжалась война с Англией.

Я не знаю других сведений об его службе, кроме того, что он умер в чине капитана 1-го ранга и начальника Галерной гавани, где у него был собственный дом, замечательно устроенный и наполненный ценными вещами, на покупку которого он употребил 75.000 рублей, полученных им призовых денег. 

Я не помню этого дяди, но, по рассказам, это был чрезвычайно симпатичный человек. Он был очень красив, хорошо образован и до чопорности приличен и вполне светский человек. Он был женат на Наталье Ивановна Кутыгиной, падчерице тогда влиятельного адмирала Маницкого, любимца графа Аракчеева, и генерал-губернатора Архангельской, Вологодской и Олонецкой губерний, и для Маницкого, собственно, создано это бесполезное генерал-губернаторство.

Замечателен случай, составивший карьеру Маницкого. Аракчеев был всесильный человек и проживал в Грузине, на берегу реки Волхова. Император Александр I подарил Аракчееву свою парусную яхту «Голубку», служившую императору вместо существующих паровых яхт. Для отвода этой яхты на реку Волхов был назначен морской штаб-офицер Маницкий и только что выпущенный из корпуса мичман Юрлов. Когда Маницкий явился к Аракчееву, и объявил, что яхту в Грузино провезти невозможно, потому что она сидит в воде 8 фут, а вода в Волховских порогах только 2 фута, Аракчеев объявил, что требует, чтобы яхта была доставлена во что бы то ни стало. При исполнении он будет вечный должник Маницкого, при неисполнении – вечный враг. Яхту облегчили от всего, что только можно было снять, в порогах вытащили на берег и берегом протащили все пороги, слишком 10 верст. Конечно, яхту не только поломали, но исковеркали, но поправили и поставили против дома Аракчеева. За эту услугу Аракчеев составил быструю карьеру Маницкого и покровительствовал ему до смерти. За эту же сухопутную кампанию Юрлов, не бывший ни в одной кампании, произведен в лейтенанты и вышел в отставку. Это был череповский помещик, женился на Екатерине Яковлевне Унковской, соседке по Пелушам, и его до смерти сердили его морскими кампаниями.

Яхта «Голубка» отслужила Аракчееву большую службу. В 1831 году, во время бунта новгородских военных поселений, толпа бунтовавших прискакала на Волхов против дома Аракчеева, стоящего на другом берегу, не посмела переправиться через реку, опасаясь 6 небольших пушек, бывших на яхте, и тем дала Аракчееву возможность уехать по дороге к Тихвину, в имение Алексея Петровича Унковского, где он и пробыл до усмирения бунта. Яхтой командовал морской унтер-офицер, исполнявший обязанность палача, – к нему отправляли всех для наказаний. Я не помню, и не слыхал, куда девалась эта яхта.

Аракчеев большую часть года проживал в Грузине, и вся знать обоих полов считала своею обязанностью ездить на поклон к временщику. Несмотря ни на какое высокое положение, никто не смел переправляться через реку и подъехать к дому, а все останавливались на другом берегу и посылали просить позволения. От того, скоро ли получалось это разрешение, измерялась степень милости или немилости приехавшим; нередко случалось, что приехавший получал отказ в приеме и возвращался в Петербург. Проезжали 120 верст на почтовых. Начиная от Чудова до границы Тихвинского уезда, по дороге к Тихвину, Аракчеевым было устроено шоссе, существующее до настоящего времени. Во время всемогущества временщика шоссе было заперто воротами, устроенными в каждом селении, и Аракчеев дозволял проехать по своей дороге только тому, кому желал оказать особую милость, и тогда выдавал ключи для отпирания ворот. Все же проезжающие должны были ездить, по невозможной грунтовой дороге, проложенной вдоль шоссе. Замечательно падение, почти моментальное, всех временщиков. Только что получено было известие о кончине имп. Александра I, не было никаких официальных распоряжений, и сам Аракчеев, и вся Россия признала, что власть его окончилась. В это самое время проезжала в Петербург белозерская помещица Екат. Вас. Рындина, бой-баба. Она топором разбила все замки на воротах шоссе, первая проехала без позволения, и с тех пор дорога поступила в общее употребление, замки не возобновлялись, и Аракчеев этому покорился.

Я хорошо знал Наталью Ивановну, жену Алексея Романовича, которая прожила еще долго после смерти дяди. Это была женщина в молодости красивая, светская, но окончательно пустая. У дяди Алексея Романовича, у которого было 3 сына и 2 дочери, по рассказам, все в доме было устроено до щепетильности прилично: у детей были гувернер и гувернантка, дети были отлично выдержаны, и во всем господствовало довольство и безукоризненный порядок. 

Отец поселился окончательно в Пелушах, где и родились все 6 человек старших детей, исключая меня. Воспитание сестер и брата, а потом и меня шло в обстановке совершенно иной, чем у дяди, Алексея Романовича. По обыкновению, у каждого ребенка была особая нянька; няньки выбирались из крестьянских девушек чухонок, и, по простоте нравов, они одевались в свой национальный костюм. Костюм этот состоял из короткого холщевого сарафана, выкрашенного канаброй в кирпичный цвет; девушки ходили босиком и, большею частью, с нечесаными белыми волосами. Дети обыкновенно вставали рано, и каждая нянька, покормив своего питомца, сажала его на спину и отправлялась в лес. 

Дядя Иван Романович был чрезвычайно добрый, веселый, симпатичный человек, и мы все его чрезвычайно любили. У него не было детей, и состояние, по тому времени, было весьма хорошее, так что дядя мог жить открыто и дать полную волю своему хлебосольству; за эти качества его чрезвычайно любили, как родные, так и знакомые.
Во время дворянских выборов дядю уговорили баллотироваться в уездные судьи в Тихвине; дядя согласился и, конечно, был выбаллотирован. Дядя получал до 30.000 руб. дохода, что в то время составляло громадную сумму, которую, при своем хлебосольстве, проживал всю в уездном городишке. Жалованья он не брал, взяток также и как жалованье, так и от себя прибавляемую большую сумму, отдавал бедным чиновникам. Затем, остальная городская интеллигенция поминутно у него гостила, – пила, ела. Естественно, что при таком порядке дядю все обожали. На беду, назначили в Тихвин нового стряпчего, страшного кляузника, который придирался ко всякой мелочи, устраивал разные крючки и опротивел всем окончательно, в том числе и дяде. В одно прекрасное утро, приходит дядя в уездный суд и громогласно объявляет, что он сегодня будет бить стряпчего, и когда он возьмет в руки палку, то чтобы все убирались из суда вон. Нужно знать, что это происходило летом, окна в суде, стоящем на площади, были все открыты, и, как это был базарный день, то на площади было много народу. Кроме того, уездный суд помещается во втором этаже казенного дома; рядом с ним был земский суд, а внизу казначейство и городническое правление, и на месте готовившегося скандала были все власти в города и высшая в городе юстиция и полиция; все скоро узнали, что Иван Романович сегодня будет бить нового стряпчего. По сказанному, как по писанному, скандал совершился. Когда явился стряпчий и, по обыкновению, принялся за свои кляузы, дядя схватил его за шиворот, принялся тузить его палкой; нужно заметить, что дядя был мужчина вершков 12 росту и соразмерной этому силы, и надо полагать, что операция была произведена серьезная. Когда началась операция, все бывшие в суде скрылись, и, когда вырвавшийся стряпчий сбежал с лестницы и заявил о побоях, ожидавшее его городничий, доктор, исправник и все служащие люди ввели его в городническое правление, признали его помешавшимся и арестовали. Стряпчий, конечно, жаловался, было несколько следствий, но ничего не открылось, и стряпчий, опасаясь повторений операции, перебрался в другой уезд. 

Полностью записки в можете скачать пройдя по ссылке.

Печатается по тексту из: Качалов Н. А. Записки Николая Александровича Качалова // Голос минувшего. – 1916. – № 5-6; 1917. – № 2