Лохвицкие. Часть вторая: Тихвинские сюжеты и лица в прозе Тэффи.

Поиски прототипов героев литературных произведений или исторической подоплёки вымышленных или полувымышленных событий, зафиксированных в художественном тексте — это увлекательная и даже азартная игра. Поэтому результаты этих поисков могут оспариваться и меняться, в зависимости от взгляда и объёма знаний читающего.

Я готова к тому, что мои выводы и предположения могут быть оспорены, и приглашаю пытливых читателей к весёлому и вольному сотворчеству.

В прозе Тэффи в разное время по-разному оживали образы, навеянные семейными впечатлениями, анекдотами, передававшимися из поколения в поколение, и памятью о близких, а также воспоминаниями о собственных взрослых наблюдениях. Немало сюжетов и лиц связано с пребыванием в Тихвине и Галично.

Существует целый блок художественных текстов о детстве и отрочестве. Следующая группа рассказов с автобиографическими сюжетами, изложенными от имени молоденькой героини, начинающей самостоятельную семейную жизнь в захолустном городке. В эту же группу входят и рассказы, не связанные с жизнью писательницы, но рисующие в сатирическом и ироническом ключе наблюдаемую ею жизнь тихвинцев.

И особенно интересна в стилевом отношении поздняя проза Тэффи, исполненная поэзии и ностальгии в духе Ивана Шмелёва и Бориса Зайцева. Среди этой прозы есть замечательные образчики, связанные с воспоминанием о Тихвинском крае.

Начнём нашу игру в прототипы с текстов из первой группы. Тем, кто внимательно прочёл и усвоил информацию из моей статьи «Лохвицкие. Часть первая: Семейная хроника», помещённой на нашем сайте ранее, будет значительно проще воспринимать дальнейшее.

Давно ушедший из жизни отец Тэффи, Александр Владимирович, стал главным действующим лицом  двух рассказов. Первый из них — «Звонари», действие которого происходит, скорее всего, в 60-е годы XIX века в «доме Лохвицких» в Тихвине на пасхальной неделе. Текст рассказа был впервые опубликован в 1918 году в «Новом Сатириконе». При одной из публикаций (1927 года) Тэффи назвала его «Дяденька».

Сюжет пронизан тихвинским колоритом и очень узнаваемыми деталями:

«Обещал дяденька приехать в субботу к вечеру, чтобы вместе потом разговляться, да разлив удержал, и поспел он только к четвёртому дню праздника.

Приехал весёлый.

Дом куропеевский встретил его радостно. Все двенадцать окон, что выходили на соборную площадь, сверкали на солнце свежевымытыми стёклами, звенели, отражая колокольный звон, и празднично сквозили на них сине-подкрахмаленные занавески.

Забрал свои кульки, вылез из тарантаса.

Дёрнул за звонок. Ещё и ещё. Что-то долго не отпирали.

Высунулась девка, какая-то точно одурелая.

— Ась?

— Не ась, а здравствуйте.

— Ась?

— Ваши-то дома?

— Ась? Дома, дома. Пройдите в зальце.

Дяденька расчесал бороду. Вошёл.

Навстречу ему выплыла сестрица Анна Егоровна с Нюточкой. У обеих уши завязаны и из повязки вата торчит.

— Здравствуй, голубчик... чмок-чмок, — воистину... Ась? Чего долго не ехал? Что? Чего?

— Да что вы — распростудились тут все что ли?

— Чего? Ты громче говори. Да пойдём на ту сторону, ко мне в спаленку. Там всё-таки легче.

— А сам-то где? — спрашивал дяденька.

Но Анна Егоровна только щурилась, жмурилась и вела его по комнатам. Нюточка за ними.

Пришли в спаленку.

Анна Егоровна развязала платок, вынула из ушей вату и паклю.

— О-ох! О-ох! Сам-то под периной и две подушки сверху навалены. Иди, Нюточка. Растолкай папеньку.

— И где вас тут угораздило простудиться-то?

— О-ох! О-ох! И не простужены мы, а звон нас донял. Четверо суток с утра до вечера гудёт! Везде на Святой любителям звонить разрешается, ну эдакого, как в нашем городе, — нигде нет. Сапожник Егоров и трубочист Гвоздев. Один гудит, другой очереди ждёт. И как у них головы не треснут! Житья от них нет, хоть из дому беги!

Вид от «дома Лохвицких» на Знаменскую колокольню. Фото автора.

Вышел хозяин.

— Христос воскрес! Да вот, братец, беда какая! И куда денешься? Не в трактире же мне, семейному человеку, сидеть прикажешь! Оглохли, как есть оглохли!

— А ты бы с ними поговорил, со звонарями-то с этими... Либо нажаловался бы куда.

— Да кому нажалуешься-то? Это их право. Я их безобразников-то уж два раза призывал. Раз по двугривенному дал, другой по полтиннику, чтобы передохнуть дали.

— Ну, и что же?

— Ну и ничего. За двугривенный полчасика, действительно, помолчали, а за полтинник так будто на зло ещё громче растрезвонились».

Далее Тэффи излагает семейный анекдот о том, как ловкий и находчивый гость помог бедолагам остроумным способом.

Конечно, обитатели дома, находящегося в низинке и «по-соседству» не с одной, а сразу с двумя городскими колокольнями, собственно соборной и колокольней Знаменской церкви, могли подвергнуться колокольному хулиганству. Правда, с количеством окон на том фасаде, что выходит на Соборную площадь, вышла промашка, видимо, память подвела писательницу, но всё остальное вполне могло быть на самом деле.

Второй рассказ называется «Антей». Прототипом главного героя, описанного с иронией и известной долей сарказма, по-видимому, является отец писательницы. А местом действия, дачей, куда приезжает герой отдохнуть в обществе жены и свояченицы, — Галично. Имя свояченицы — Лиза, то есть вторая жена Иосифа Владимировича Лохвицкого, Елизавета Тимофеевна  будущая владелица усадьбы, выведена под своим собственным именем. В разговорах второстепенных персонажей упоминается и покойная тётушка, то есть недавно ушедшая из жизни первая жена брата Любовь Дмитриевна, так что всё изображено очень прозрачно и точно. В сюжете высмеивается то растительное существование, которым заражены все вокруг в разморённом жарой и бездельем июле.

 Внизу, на фотографии вы видите как выглядит усадебный дом Лохвицких сейчас, летом 2015 года. Он находится в частном владении. А на территории усадьбы располагается туристическая база «Буревестник».

Рассказ под названием «Люся» написан и опубликован в 1931 году в газ. «Сегодня». – 1931. – № 115. – С. 5; № 117. – С. 3. В нём Тэффи описывает рождение сюжета из давнего детского воспоминания. В современных изданиях он называется «Домовой».

Время действия осень 1881 года, герои: сама Надя, её сестра Лена, их мать Варвара Александровна, старая няня, бонна Эльвира Карловна, Алевтина Павловна — дальняя родственница, её маленькая дочь Люся. Рассказ ведётся от первого лица. Место действия, как я предполагаю, усадьба в Галично, где младшие сёстры Лохвицкие, ещё не доросшие до школьного возраста, жили иногда до поздней осени на попечении прислуги. Имена обеих главных героинь, девочки и её матери, изменены, видимо, из этических соображений, а остальные имена подлинные. Отца девочки Люси зовут Николаем. И его прототипом был Николай Васильевич Пахитонов, за которого в 1874 году Иосиф Владимирович выдал свою дочь от первого брака Александру. Уже в конце этого года у четы Пахитоновых действительно родилась девочка, которую назвали Еленой. Незадавшаяся жизнь Александры, скорее всего, лежит в основе этого рассказа, и героиня вполне законно по сюжету называет Варвару Александровну «тётенькой». Образы старой няни и «хозяина», то есть домового, с которым она, то дружит, то враждует, в этом рассказе связаны с усадьбой в Галично и с Тихвином:

«Другой враг, внутренний, был домовой и назывался за глаза «хозяином».

Чего он только с нянюшкой не выделывал! Положит ей под самый нос катушку, а глаза отведёт, и ищет нянюшка злосчастную катушку, ползает по полу, — нету и нету катушки! И вдруг — глянь, она тут как тут. Стоит на столе рядом с ножницами!

Или сдвинет старухе очки на лоб, а та тычется по всем углам:

— Кто мне очки запрятал?

В общем домовой был не злой, а только дурил. В сырую погоду не любил, чтобы печку топили. Экономный был, дрова жалел. Топи в мороз сколько угодно, а коли затопит старуха печурку в оттепель — залезет домовой в трубу и ну дуть, и весь дым гнать в комнату.

А то ещё туфли старухины любил ночью засунуть подальше под кровать. Одним словом, дурил. Но зла особого не делал.

Нянька хоть и ворчала на домового, но сама сознавалась, что жить с ним можно.

— У нас «хозяин» добрый, а вот как я жила у господ Корсаковых, так там такой сердитый был, что все мы в синяках ходили. Девкам ночью в волоса перьев насыпет, повару в тесто наплюёт — не подымается опара, хошь ты что! Барыню и ту по ночам щипал. Ну, а наш ничего, весёлый.

Весёлый был, дурил, да вот ещё не любил, когда детей осенью в город отправляли. Он был деревенский домовой, жил в нашем деревенском доме. И верно, скучно ему было одному зиму зимовать. Как только начиналась укладка вещей и дорожные сборы — принимался домовой по ночам вздыхать. Все мы эти вздохи слышали и очень его жалели.

Но в эту осень, о которой хочу рассказать, проявил себя наш домовой и с другой стороны. Оказалось, что может он разозлиться и кого-нибудь невзлюбить».

И далее Тэффи рассказывает очень трогательную и грустную историю двух беззащитных женщин, большой и маленькой, Алевтины и Люси.

Воспоминания детства и отрочества, проникнутые юмором и колоритными бытовыми деталями, описывают яркими незабываемыми красками жизнь в Галично среди братьев и сестёр, существующих в этих текстах под своими именами.

Вот как в «Типах прошлого» изображаются воспитательные приёмы тётушки и дядюшки к своим нерадивым в занятиях деткам:

«У рыжего веснущатого Васи-ябедника оказалась переэкзаменовка по латыни. Тут уж без репетитора не управиться.

Но дядюшка, переехавший на этот раз в деревню одновременно с семьёй, неожиданно, с чисто отеческой нежностью, заявил:

— Ни к чему репетитора. Этого оболтуса я сам сумею оболванить.

Здесь будет уместно заметить, что, по моим наблюдениям, никогда до добра не доводит, если мамаша или папаша начинают лично преподавать что-нибудь своим деткам. То ли здесь оскорблённое самолюбие — что вот, мол, моё собственное детище, а проблесков гениальности не обнаруживает, то ли со стороны детей недоверие к научному авторитету мамочки, но, одним словом, дрянь. Дело выходит дрянь. Вплоть до родительского проклятия и лишения наследства.

Эта самая тётушка, о семье которой я сейчас рассказываю, считая себя недюжинной силой по музыкальной части, одно время сама занималась с детьми музыкой. Метронома у неё не было, и поэтому она являлась на урок с кинжальчиком, служившим, обыкновенно, для разрезывания книг, и отщёлкивала этим кинжальчиком такт, ударяя по крышке рояля.

— Катя! Иди заниматься! — звала она сердитым голосом.

— Катя, — подхватывал кто-нибудь из мальчишек. — Беги скорее, мама кинжал точит.

— Катя! — кричал другой. — Антропка, иди тебя тятька пороть хочет.

Испуганная и заранее обиженная, Катя бежала в залу.

Молчание. Скрип навинчиваемого табурета. Две робкие ноты и крик:

— Сейчас же иди мыть руки, скверная девочка!

С этого начинался урок.

Особенно скверно обстояло дело с Васькой. Ни любви, ни способностей к музыке у него никогда не было, и для чего его терзали — совершенно непонятно.

— В чём у тебя руки, поросёнок! — надрывалась любящая мать.

— Это дикий мёд, — объяснял поросёнок басом. — Он не отмывается. Только разве двууглекислым скипидаром, так ведь вы на скипидар не расщедритесь.

— Пошёл вон, грубиян, как ты смеешь так матери отвечать!

Дальше этого Васькин урок, обыкновенно, не шёл.

С девочками дело шло немножко лучше, звонко постукивал кинжальчик — «раз, два, три, четыре», кричала тётушка, заглушая экзерсис.

Однажды жившая в доме гувернантка-француженка попробовала усовестить Ваську и долго толковала ему о жертвах и заботах.

Васька, который, кстати сказать, считал несмываемым позором говорить с француженкой по-французски, отвечал басом, надувая толстые щёки:

— Ма мэр, ма мэр. Мамерища приходит на урок, вооружённая до зубов кинжалами. Я не могу, я мальчик болезненный и нервный.

А вот теперь вся семья с ужасом ожидала, как папочка сам начнёт заниматься латынью.

Первые дни прошли спокойно, дядюшка как будто даже забыл о своём намерении. Тётушка уехала в Мариенбад для обмена веществ. И вот, проводив её, дядюшка неожиданно вспомнил:

— А ну-ка, Васёк, принеси-ка мне твои учебники. Надо взглянуть, на какую такую премудрость твоих мозгов не хватает.

Дело было за обедом. Васька сбегал за учебником. Лицо у него было недовольное.

Дядюшка очень заинтересовался Васькиной латынью. Блюдо стыло. Лакей, согнувшись в почтительной позе, держал на вытянутой руке блюдо с цыплятами. Дети вздыхали. Два дня подряд за завтраком и за обедом погружался дядюшка в латинскую грамматику. На третий день, часа в три, вышел из кабинета дядюшкин лакей и сказал Ваське:

— Папаша вас просют.

Васька обдёрнул пояс и пошёл к отцу.

Тихо. Какие-то отрывочные фразы. Бубненье. Возгласы. Бубненье. Крик. Бубненье. Отчаянный вопль. Дверь кабинета распахивается, выбегает Васька, за ним дядюшка. Васька прыгает через стулья, дядюшка за ним, красный, как буряк, весь налитой, ловит Ваську где-то в углу, на столе, давит его. Васька вырывается и прыгает в окно. Дядюшка останавливается, тяжело сопит, вытирает платком лоб и шею и медленно ретируется к себе в кабинет. Так разбитая армия отступает, унося убитых и раненых.

Через полчаса из кабинета звонок. Потом выходит лакей, разыскивает Ваську.

— Папаша вас просют.

Васька обдергивает пояс, идёт.

Тихо. Отрывистые фразы. Бубненье. Возгласы. Бубненье. Крик. Бубненье. Отчаянный вопль. И снова дверь распахивается, вылетает Васька, за ним дядюшка, ловит, давит, хрипит. Васька вырывается и прыгает в окно.

Так до трёх, до четырёх раз в день. Васька быстро приспособился, переставил в гостиной кресла и лупил прямо к окну, так что дядюшка уже не успевал его ухватить.

Так жили и работали они дней шесть, сидя, кажется, всё на том же самом спряжении, и неизвестно, сдвинулись бы они с него когда-нибудь, как вдруг пришло письмо от тётушки, на наш взгляд, очень приятное и нежное, но дядюшке оно почему-то совсем не понравилось. Тётушка писала, что познакомилась в Мариенбаде с замечательным врачом, который не лечит, а наоборот, сам лечится, но он так хорошо понял тётушкину болезнь и вообще её натуру, как никто в мире, и советует ей непременно ехать из Мариенбада в Аббацию, и он тоже поедет и будет там за тётушкой как-то наблюдать, и что, конечно, жалко тратить такую уйму денег, но, с другой стороны, обидно пропустить такой случай.

«Нашим детям ещё нужна мать, — заканчивала она своё письмо, — вот об этом я и думаю больше всего, когда забочусь о своём здоровье».

Письмо, как видите, очень лирическое и даже трогательное, но дядюшка ходил целый день с выпученными глазами и пил содовую воду. Потом заперся в кабинете и сердито сам с собой разговаривал.

— Обидно пропустить случай! — доносилось через закрытую дверь. — Ха-ха! Ещё бы не обидно. Ха-ха!

На другой день велел лакею укладывать вещи и объявил нам, что едет в Мариенбад.

— Ваське вышлю из города репетитора.

И всё фыркал, и всё сам с собой разговаривал.

Вечером уехал».

 Тэффи рисует уморительно смешные портреты трёх местных репетиторов, которые безуспешно пытались подтянуть отстающих в науках. Самое ценное в этом тексте — это эффект полного присутствия, который ощущаешь при чтении. Кажется, будто сам всё это слышишь и видишь, и давно знаком со всеми обитателями большой усадьбы.

Надо сказать, что, судя по тону рассказов о тихвинских деньках, это были самые дорогие сердцу рассказчицы события. В этом она прямо призналась в одном из кратких  набросков «Гордость», назвав тихвинские места «родным севером» (Впервые опубликован в фельетоне "О честолюбии" // Возрожденин. - 1935. - 3 ноября):

«А эта картинка уж из Новгородской губернии. С родного севера.

Ходили к нам работать на огороде две бабы из соседней деревни Острачи. Федосья Ерохина и Авдотья Макаренко. Бабы эти друг на дружку похожи не были. Ерохина худая, длинная, нос большой, щербатый, уродлива — дальше некуда, дальше уж прямо чёрт. Характером мрачная.

Макаренко — пухлая, курносая и всё не то улыбается, не то щерится, как злая кошка.

И было в этих несхожих личностях что-то непонятно общее, какая-то, смешно сказать, надменность.

Ерохина, разговаривая, поворачивалась в профиль. Макаренко задирала нос и дерзко «лепортовала».

В общем — ничего не скажешь, бабы гордые и цену себе знали.

И чем же это они гордились? Обе бедные, несостоятельные, на подёнку не ходили. Обе некрасивые, у обеих мужья пьяницы, ребята голые. В чём тут дело?

Насчёт гордости — у меня, между прочим, уже были кое-какие наблюдения и удивительные находки. Помню — один захудалый чиновник с радостной гордостью рассказывал про своего двоюродного брата, такого богатого и знатного, что его, захудалого чиновника, и на порог к себе не пускал.

Вот чем гордился. И ведь как гордился! Прямо захлебывался. А уж куда бы, казалось, обиднее, если тебя за твою ничтожность родственники в шею гонят.

Гордость двух новгородских баб, однако, выяснилась. И была она у них диаметрально противоположная.

— Мы, Макаренки, — задрав нос, рассказывала как-то Авдотья, — мы все злющие, потому что мы из хохлов. Хохлы все злющие. Мы не тутошние. Мы даже на тутошних не похожи вовсе. Мы злющие.

Вот оно что. Гордость в том, что они нетутошние и как подтверждение нетутошности — злющие. А Ерохина сказала:

— Мы самые здешние, спокон веку тут. Ещё когда только три избы стояло, так уж мы тут жили. И деревню-то по нашему имени называют. Вот как!

— Как так по вашему имени? Ведь тебе-то имя Ерохина!

— Ну, да. Ерохины мы.

— А деревню зовут Острачи. Так как же?

Она недоуменно раскрыла рот.

— А? Разве не похоже?»

В рассказе «Политика воспитывает» главным действующим лицом является «дядюшка», прототипом его можно считать Иосифа Владимировича Лохвицкого. Племянница яркими красками рисует психологический портрет, отражающий его душевное состояние незадолго до ухода из жизни. Текст рассказа увидел свет через 14 лет после его кончины. Репрессивные положения уголовного законодательства в 1904 году, по-видимому, напомнили Надежде Александровне 90-е годы прошедшего века и ту душевную смуту и страх, которые она совсем юной наблюдала у своего любимого добродушного дяди незадолго до его кончины. Как я уже писала в первой части работы о Лохвицких, последние годы жизни Иосифа Владимировича были наполнены тревогой. И уход его из жизни был трагическим. У этого были как внешние поводы, так и внутрисемейные причины, о которых писать подробно я считаю себя не в праве. Я не буду здесь цитировать рассказ, потому что цитаты, вырванные из контекста, не дают представления о содержании, его необходимо читать полностью.

Рассказы «С незапамятных времен» (1911 г.) и «Ораторы» (1926 г.) основаны на одном и том же воспоминании. Будучи ещё подростком и гостя в Тихвине, Наденька принимала живое участие вместе со своими братьями, сёстрами и взрослыми родственниками и знакомыми в жизни образовательных учреждений города.

Многосложная и драматическая история тихвинского просвещения подробно описана в книге С. Н. Лебедянского «Прошлое и настоящее Тихвинской женской гимназии. 1875-1915.» (Тихвин, 1915) и в книге Л. В. Виноградовой «Тихвин из века в век» (СПб., 2009). В основание сюжета Тэффи легли события, связанные с драматическими обстоятельствами, которые сопровождали историю тихвинского просвещения в целом, и теми событиями 1888 года, которым она сама была свидетельницей. Я предполагаю, что в попечительский совет женской прогимназии входили женщины из близкого круга семейства Лохвицких — Смирновых, эту прогимназию заканчивали кузины Наденьки. А новое здание для мужского начального училища, в 1888 году превращённого из уездного в городское, строилось прямо напротив дома, где жил И. В. Лохвицкий со своим семейством, и в нём учились её двоюродные братья, а дядюшка входил в городской училищный попечительский совет.

Вид с пристани на «Дом Лохвицких». Напротив – здание училища.

«С незапамятных времен»

«В городе Малые Суслы уже несколько лет была мужская прогимназия, но влачила она самое жалкое существование

(«Тихвинское высшее начальное училище преобразовано из 4-класснаго городского. Городское было в 1888 г. преобразовано из уездного, преобразованного, в свою очередь, в 1810 г. из малого народного, основ., в 1797 г. Классов 4. Плата за учение 3 р. в год; за обучение франц. яз. (необязательно) 5 р. в год. В 1-й класс принимаются мальчики в возрасте 10 – 13 л., окончившие курс начальн. училищ». (Тихвинский земский календарь, 1917 г.))

Начать с того, что у неё не было своего собственного здания, а приходилось разные классы помещать в разных местах. Приготовишки, например, ютились в земской управе, а второй класс занесло за огороды к самому монастырю, так что учителя бегали от урока к уроку, высуня язык и подвернув штаны, чем и побуждали врагов просвещения к писанию доносов на несолидность своего облика.

Вообще, трудно было.

(У Л. В. Виноградовой о женской прогимназии читаем следующее: «Однако прогимназии три раза пришлось менять помещение, пока в 1888 году она не переехала в собственный дом, купленный за год до этого с торгов на пожертвование тихвинского потомственного почётного гражданина И. Е. Снеткова». (Виноградова Л. В. Тихвин: из века в век. – СПб, 2009. – С. 151).

И далее: «Однако вернёмся в то время, когда прогимназия размещалась в своём первом здании на улице Богородицкой. С преобразованием прогимназии в гимназию, учениц стало больше, так что пришлось взять в аренду ещё и дом Аплонова на Богородицкой улице (кроме дома 67, выкупленного на деньги купца Снеткова), а затем занять здание приходского училища. Но и этого оказалось мало». (Виноградова Л. В. Тихвин: из века в век. – СПб, 2009. – С. 154))

Оборудовали физический кабинет. Купили гремучую змею в спирту, модель уха в разрезе, лейденскую банку, колбу и изображение двуутробки натуральной величины в красках. Городской голова уступил горницу даром. (в 1888 г. городской голова — купец Козьма Иванович Богданов) Только что устроились, не минуло и недели, как всё пошло прахом. Головиный пасынок, известный драчун и пьяница, выпил весь спирт из-под змеи и, захмелев, тут же въехал кулаком в ухо в разрезе. А головиха, отсылая гостинцы к сестре в Кострому, наложила по ошибке солёных груздей прямо в лейденскую банку, да так и отправила.

Кабинет был разорён — на одной двуутробке далеко не уедешь! Стали просить разрешение строить собственное здание. После долгих хлопот разрешение это наконец было получено.

Город ликовал. Предводитель дворянства (в 1888 году это - отставной поручик Владимир Кронидович Агафонов) закатил обед с кулебякой, а председатель управы, меценат и златоуст, вызвался сказать речь (Швахгейм Аркадий Константинович, которого в 1888 году заменил В. К. Агафонов. Швахгейм был многие годы единственным в городе подписчиком и читателем исторического альманаха «Русская старина»).

Все замерли, когда он встал с места и вдохновенно поднял вверх указательный палец.

— Господа! — начал он. — Ещё с незапамятных времён, когда земной шар представлял из себя беспорядочное обиталище хищных зверей и растений и был, вообще, совершенно пустынный и круглый, когда нашей великой и славной матушки-Руси ещё не было и в зачатке… То есть как это так не было и в зачатке? — вдруг остановил он себя довольно строго. — Русь была! Само собою разумеется, что была, но была она совсем не в таком виде, в каком мы наблюдаем и прославляем её теперь и когда поражаются её ширью многие иностранцы, а в совершенно другом! Ещё татарские становища рыскали по её многострадальному лику, производя своё иго и налагая дань… То есть как это татары? — уличил он себя снова. — Причём тут татары? Не татары здесь были, а, скажем, Иоанн Грозный, вот кто! Да и не Иоанн Грозный, а вернее, что Пётр Великий. Могучий преобразователь, который, прорубая окно в Европу, тем не менее не забывал и родной своей страны, ежечасно проливая за неё свою кровь и слёзы. Много недовольных было, и многим не нравились великие реформы, которые могущественный монарх… Да и не при Петре это вовсе было. Гм… Вовсе даже не при Петре! Было это при Екатерине Великой. При императрице Екатерине Великой. Вот когда! Императрица Екатерина Великая была, как известно, Ангальт-Цербстского происхождения. Вступив на престол своего нового отечества, она поклялась посвятить всю свою жизнь благу народному и окружила себя достойными соправителями. Одним взмахом пера прекратив взятки…

…Да и не при Екатерине вовсе это было. Зубов уж был из изгнания возвращён… Какая же тут Екатерина! Александр Благословенный, вот кто! При Александре Павловиче, в то время как на западе… Позвольте! А как же турецкая-то война? Турецкая-то война при Николае была! Вот когда! Стало быть, ещё при Николае I, когда Россия принуждена была… Да и не при Николае I это было, а при Александре Втором. Впрочем, как же это при Александре Втором? Позвольте, господа, попечитель-то когда к нам приезжал? (Имеется ввиду почётный смотритель, кол. секретарь Пётр Иванович Евреинов)

— Да в прошлом году! В прошлом году постом приезжал, — хором отвечали слушатели.

— В прошлом году? Так вот, стало быть, ещё когда! Ещё, стало быть, в прошлом году возникла у нас мысль выстроить собственное здание для прогимназии. И вот, значит, теперь получили мы разрешение. Ура-а!

— Урр-аа! — восторженно подхватили все и кинулись качать златоуста.

А в самом конце стола, примостившись боком между дьяконом и головиным пьяницей, сидел молодой учитель чистописания (в 1888 году это — Пётр Артемьевич Сергеев.) Он не смел качать председателя управы. Для этого он был слишком мелкая сошка и не имел даже крахмального белья.

Но он смотрел, как все лобызают златоуста и чокаются с ним, поливая шампанским его приятный круглый живот в белом пике, и весь горел и томился тоскливым вопросом:

— Отчего так? Отчего одним и слава, и талант? Отчего одним всё, а другим ничего?»

Спустя 15 лет, в эмиграции, работая над злободневным фельетоном «Ораторы», Надежда Александровна вновь вспомнила тихвинского оратора и его запавшую в душу речь, но на сей раз и лицо, произносящее выспренний монолог, и его содержание несколько поменялись.

«Самая лучшая торжественная речь, которую я когда-либо слышала, была произнесена скромным бородатым человеком, инспектором уездного училища, по случаю открытия физического кабинета (в 1888 году это был штатный смотритель училищ Пётр Васильевич Пеняев).

Кабинет был оборудован на славу: на стене висело изображение уха в разрезе, на полке стояла змея в спирту и лейденская банка.

Оратор встал на фоне уха, под самой змеей, и окинул толпу орлиным взором. Толпа — два учителя, батюшка, городской голова, человек двадцать мальчишек и я (в 1888 г. гор. голова, как мы с вами помним, — купец Козьма Иванович Богданов).

— Господа, — начал оратор. — Ещё с незапамятных времён, когда дикие кочевья скифов оживляли унылые степи спалённого солнцем ковыля и осокоря... вернее, даже несколько позже... гм... Всеволод Большое Гнездо... оставим Всеволода, скажу просто: когда татары, тяжким игом своим надавившие на святую Русь, и в тысячу сто одиннадцатом году в битве при Калке... да и не в битве при Калке это было, а значительно позже. В юность Иоанна Грозного, вот когда. Когда Сильвестр и Адашев мудрыми советами своими направляли будущего свирепого царя на... да и вовсе не во время Иоанна Грозного это было, а вернее, что при Петре Великом, при великом нашем реформаторе, зажегшем свой фонарь от европейской свечи и который, как поётся в народной песне:

Сам с ружьём, с солдатским братом,

Сам и пушку заряжал...

Труден был путь молодого царя, но Пётр не унывал. Пётр... но причём тут Пётр? Тут скорее Екатерина, мудрая правительница, матушка Екатерина, одним взмахом пера уничтожившая взятки. Окружённая блестящей плеядой сотрудников, преимущественно из высшего общества, Екатерина Великая... да и не при Екатерине всё это было, господа, не при Екатерине, а вернее, что при Императоре Павле Петровиче... да позвольте, — вдруг совсем простым бытовым тоном обратился оратор в сторону учителей и батюшки, — позвольте: когда к нам в последний раз попечитель-то приезжал?

— Два года тому назад, — отвечали учителя. — Как раз два года.

— Ну так вот, — радостно продолжал оратор. — Вот уже, значит, когда! Ещё два года тому назад возник вопрос о том, что нашему училищу необходим физический кабинет. Вот теперь, после долголетних трудов и хлопот, мы его и открыли.

С какой завистью жала я его руку!» (Впервые опубликован в газ. «Возрождение». – 1926. – 12 декабря. – № 558. – С. 2)

 Далее мы рассмотрим автобиографическую прозу, главным настроением которой является чувство сиротства, одиночества, потерянности и страха. Вступая в новую для себя самостоятельную жизнь, юная героиня испытывает множество разочарований и преодолевает множество препятствий. Вот она впервые приезжает в Тихвин в качестве невесты тихвинского следователя и сразу сталкивается со страшным и незнакомым миром в рассказе «Оборотень». А вот уже через полгода она прибывает сюда женой налаживать семейную жизнь на окраине городка у Новгородского шлюза с мельницей (рассказ «Водяной»). Вот она готовится впервые стать матерью, читая, лёжа в гамаке в усадьбе в Галично, специальную книжку (рассказ «Чудеса»). Вот она спорит с мужем по-поводу выбора няни для будущего ребёнка (рассказ «Фея Карабос»). Вот она отправляется на прогулку и переживает страшное происшествие в Николо-Беседном монастыре (рассказ «Дикий вечер»). Вот она испытывает суеверный страх под влиянием рассказов тихвинской няньки, уже поселившись в другом захолустном городке — Щигры (рассказ «Ведьма»). Сюжеты всех этих рассказов от лица юной героини,— полуфантастические, в гоголевском духе, что видно из их названий. Реальные люди, появляющиеся в поле её наблюдений, тут же приобретают черты, навязанные богатым и экзальтированным воображением рассказчицы. Поэтому сложно говорить о прототипах, хотя они, несомненно, есть. Это и тихвинский земский врач Карл Карлович Кербер, появившийся в Тихвине и вскоре покинувший его. Это муж — Владислав Петрович Бучинский и его отец Пётр Фёдорович. Это тихвинский купец Евмений Пестов и няня дочери Валерии, крестьянка Евдокия Матвеева. Но все эти люди, попадая в сферу игры воображения рассказчицы, приобретают вполне фантастические черты.

В эту же группу рассказов входят и вполне реалистически написанные юмористические сценки из жизни тихвинских знакомых юной Наденьки Бучинской.

«Была весна»

«На второй день праздника купец Простов (по моим предположениям, прототипом мог быть Евмений Пестов) предоставил, как всегда, свою таратаечку в распоряжение Марельникова, смотрителя земской арестантской. (за этим персонажем может стоять Леонид Иванович Брайкович.) Четыре года тому назад сидел купец Простов двенадцать дней за буйство и за эти двенадцать дней полюбил тихого Марельникова, Ардальона Петровича, заходившего к нему в комнату по вечерам тихо потренькать на гитаре:

Ты скоро меня позабудешь,

А я никогда, никогда.

И вот с тех пор — уже четвёртый раз — даёт купец Простов Марельникову на второй день праздника покататься в своей таратаечке.

И каждый раз, проезжая по шоссе мимо монастырской рощицы, вдоль покрытых зелёной щетинкой полей, думалось Марельникову, что он помещик, объезжает свои владения и обдумывает хозяйство».

Далее повествуется о том, как возвращаясь с прогулки, воображающий себя «помещиком» Марельников заезжает в гости к барышне, которая тоже живёт в вымышленной жизни и воображает себя «актрисой». Этот сюжет можно очень уверенно датировать, так как знаменательный факт пребывания в Тихвине профессиональной труппы в сезон 1888-1889 годов зафиксирован в забавных мемуарах, которые мы скоро опубликуем на нашем сайте.

Едким сарказмом по отношению к главной героине ещё одного тихвинского сюжета отличается рассказ «Аптечка». Как я предполагаю, прототипом главной героини могла стать крёстная мать кузины Тэффи — Лидочки Лохвицкой, Елизавета Петровна Сабинина, вдова тётушкиного кума, тихвинского воинского начальника Ивана Ивановича Сабинина.

«Когда умер воинский начальник, печальная вдова его, Степанида Павловна, с верной кухаркой Федосьей переехала в маленькую усадебку и стала там жить, «пока что».

Казалось чем-то нелепым, чтобы так всё и кончилось, и Степанида Павловна всё ждала каких-то событий, которые не сегодня-завтра перевернут её жизнь.

Для этого чего-то неизвестного и важного она по воскресеньям взбивала на лбу волосы, варила особое варенье с миндалем и апельсинными корками, вышивала гарусом подушку и посадила в палисаднике розовый левкой.

Но варенье с миндалём уже давно засахарилось, подушка была готова, а событий всё не было.

С розовым левкоем случилось совсем неприятное приключение. Заборчик, окружающий палисадник, был старый, гнилой и обвалившийся, и вот как-то под вечер подошла к нему корова, ткнула боком, пролезла и на глазах у оторопевшей Федосьи слопала барынин левкой.

Степанида Павловна загрустила. Сгоряча хотела было прогнать Федосью, продать корову и починить забор, но сил хватило только на тихую и скорбную ненависть к корове, так что целую неделю пила Степанида Павловна чай без молока.

А по ночам снился ей загубленный левкой. Будто вырос он высокий, пышный, даже с большой дороги видно было, и проезжие спрашивали:

— И что это за красота такая? И какая это помещица так весело живёт?

Раз как-то случилось что-то вроде события. Вечером, часов в десять, когда Степанида Павловна уже укладывалась спать, зазвенели колокольчики, сначала по большой дороге, потом всё ближе, ближе. Повернул кто-то, видно, прямо к усадьбе.

Вскочила Степанида Павловна — и верит, и не верит. А тут бежит из кухни Федосья, кричит как оголтелая:

— Едет! Едет!

— Господи, да кто же это? — в радостном испуге заметалась Степанида Павловна. — Беги скорей, ворота открой! Господи, вот не ждали, не гадали!

Взбивает на лбу волосы, — успеть бы только! Всё-таки приличнее. Пусть видят, что хоть и в деревне живёт, а не опустилась.

Но вернулась Федосья уже не радостно-взволнованная, а степенная и насмешливая.

— Нечего вам наряжаться-то. Так вот к нам сейчас гости и поедут! Только им и дела, что к нам по ночам ездить.

И рассказала сконфуженной барыне, что ехал по дороге пьяный становой на пьяном ямщике, а тройка, — может, тоже пьяная была, — сама собой в усадьбу завернула.

Степанида Павловна долго не могла забыть ночной тревоги, потому что часто слышала через растворённое окно в кухню, как Федосья сама себе про неё рассказывает.

— На пьяном ямщике пьяный становой, и оба храпят. А наша-то прифрантилась, приголандрилась, гостей встречать бежит. И грех, и смех!

В трёх верстах от усадьбы сползла к реке маленькая деревушка, совсем захудалая, серая и корявая. Мужики из деревушки все ушли на чугунку, и мыкались в ней одни бабы с ребятами.

Скотины числилось на всю деревню одна лошадь с каким-то небывалым коровьим телосложением: костлявая и пузатая. Когда влезал ей на спину хозяин, косой парень Вавила, ноги у лошади расползались в разные стороны, и брюхо почти что волочилось по дороге.

Земля у деревни была какая-то «рассыпущая» и ничего, кроме картошки, рожать не соглашалась. Картошку эту собирали не просто, а почему-то все крали друг у друга: Дарья ночью выкопает мерку у Марьи, в следующую ночь Марья у Фёклы, а там, смотришь, — Фёкла у Дарьи. Получался какой-то особый севооборот.

Но Фёкла была баба дошлая и сумела втереться в доверие к барыниной Федосье, благодаря чему ходила в усадьбу огороды копать и постирушку стирать.

Вечером Федосья поила её чаем и слушала необычайную и потрясающую повесть, единственную озарившую ярким светом серую жизнь Фёклы. Дело было лет шесть назад и заключалось вот в чём: посадила Фёкла репу, а выросла редька. Набрала в рот семян, поплевала, как полагается, и вдруг выросла редька.

— И так это, милая моя, хорошо поплевала, так это в охотку поплевала-то, и вдруг те на: редька, редька, редька!»

Далее Тэффи очень зло высмеивает попытку вдовы проявить заботу о простом народе. Прочитав не один такой сюжет, я думаю, тихвинцы, узнавшие себя отражёнными в кривом зеркале сатиры, имели право обидеться и насочинять о популярной писательнице разнообразных сплетен, отголоски, которых дошли даже до наших дней.

Мне настолько нравится маленькая миниатюра Тэффи «Взятка», в которой даётся портрет тихвинского судьи Карла Карловича Трибаудино, восприемника при крещении её первой дочери Валерии, что я приведу её полностью:

«Маленькая кособокая старушонка перешла площадь, грязную, липкую, всю, как сплошная лужа, хлюпающую площадь уездного городка.

Перейти эту площадь было дело нелёгкое и требовало смекалки и навыка.

Старушонка шла бодро, только на самых трудных местах, приостановившись, покручивала головой, но не возвращалась назад, плюнув от безнадёжности. Сразу можно было видеть, что она не какая-нибудь деревенская дура, а настоящая городская штучка.

Старушка добрела до крыльца низенького каменного дома, где проживал местный городской судья, оглянулась, перекрестилась на колокольню и оправила свой туалет. Распустила юбку, вытащила из-под большого байкового платка кузовок, накрытый холстинкой, и сразу стала не кособокой, а просто старушонкой, как и быть полагается.

Дверь у судьи была не заперта, и в щёлочку поглядывал на старухин туалет рыжий чупрастый мальчишка, служивший в рассыльных.

Когда старушонка влезала на крыльцо, чупрастый мальчишка высунул голову и окрикнул строго:

— Кто такова? Зачем прёшь?

Старушка огляделась и сказала, таинственно приподняв брови:

— По делу пру, батюшка. По делу пру.

Она сразу поняла, что «прёшь» есть выражение деловое, судебное.

— По какому делу? — не сдавался мальчишка.

— К судье, батюшка. По ерохинскому. В понедельник судить меня будет за корову за бодучую. По ерохинскому.

— Ну?

— Так... повидать бы надо до суда-то. Я порядки-то знаю!

Лицо у старушки вдруг всё сморщилось, и правый глаз быстро мигнул два раза.

Мальчишка разинул рот и смотрел.

Видя, какой эффект произвел её маневр, старушонка протиснулась боком в дверь и заковыляла вдоль коридора. Там приоткрыла дверь в камеру и тихонько, тоже боком, стала вползать.

Судья сидел за столом, просматривал бумаги и напевал себе под нос:

Не говори, что мол-лодость сгубила,

Тюремностью истерррзана моей!

Бумаги он смотрел внимательно, а напевал кое-как. Оттого, вероятно, и выходило у него «тюремностью» вместо «ты ревностью».

Судья был человек не старый, плотный, бородатый; глаза у него были выпученные.

— Смотрит, как буйла, — что и знала, так забудешь! — говорили про него городские сутяги-мещанки.

Судья был очень честный и любил об этом своем качестве поговорить в дружеском кругу. Честность эту он ощущал в себе постоянно, и всего его точно распирало от неимоверного её количества.

— Да, судья у нас честный, — говорили местные купцы. — Замечательный человек.

И тут же почему-то прибавляли:

— Чтоб ему лопнуть!

И в пожелании этом не было ничего злобного. Казалось, что если судья лопнет, так ему и самому легче будет.

— Здравствуйте, батюшка, светильник ты наш! — закрякала старушонка.

Судья вздрогнул от неожиданности.

— А? Здравствуй! Зачем пожаловала?

— По делу, батюшка, по ерохинскому. Вот я порядки знаю, так и пришла.

— Ну?

— В понедельник судить будешь, так вот я, значит, и пришла. Бодучая-то корова-то моя, стало быть...

— Ну?

— Так вот я порядки-то знаю.

Судья посмотрел на неё, и вдруг всё её лицо сморщилось, правый глаз подмигнул два раза и указал на прикрытый холстинкой кузовок.

— Что? — удивился судья. — Ты чего мигаешь?

Старушонка засеменила к самому столу и, вытянув шею, зашептала прямо в честное судьино лицо:

— Яичек десяточек тебе принесла. И шито-крыто, и концы в воду, и никто не видал.

Она снова сморщилась и замигала.

Судья вдруг вскочил, точно его в затылок щёлкнули. Разинул рот и весь затрясся.

— В-воон! Вон! Подлая! Вон!

Старушонка растерялась, но вдруг поняла и замигала, и зашептала:

— Ну, бери, бери и холстинку! Бери полотенчико-то, Бог с тобой, мне не жалко!

Но судья всё ревел и трясся.

— Ах ты, Господи, — мучилась старушонка, стараясь втолковать этому ревущему, раздутому, красному. — Я тебе про полотенчико говорю. Бери полотенчико. Да послушай, что я говорю-то! Да помолчи ты, Господи, грехи-то мои!

Но судья не унимался. Он кинулся к двери.

— Никифор! Гони её вон! Вон!

Прибежал чупрастый, осклабился от страха и удовольствия и, обхватив рукой старушонку, повлек её, точно в каком-то нелепом танце, на крыльцо.

Опомнилась она только посреди площади. Подоткнула юбку, прикрыла платком кузовок и, проткнув палец за косынку, почесала голову.

Вернувшись, таким образом, к обыденной жизни, она оглянулась на низенький каменный домик и тяжело вздохнула.

— Дала я маху, старая дура. Нужно было ему курицей поклониться. Думала, с бедного и яиц можно, а он ишь как обиделся. И чего орать — я и так все порядки понимаю. Ужо в субботу принесу курицу. И шито-крыто, и концы в воду.

Она ещё раз оглянулась, сморщилась, подмигнула и захлюпала по лужам быстро и смело, как настоящая городская штучка».

Т. Владимирова

Продолжение публикации смотрите далее.