"Маленький друг мой, живи!"

Продолжение

В конце 20-х годов Тэффи читала в парижском обществе Мережковских «Зеленая лампа» доклад «О единстве любви». В заключение она привела схему мироздания подвижника VI века Аввы Дорофея, поразившую в свое время еще Льва Толстого. Вселенная на этой схеме изображена в виде круга, в центре которого Бог, а радиусы к центру обозначают пути души. Чем ближе души к Богу, тем ближе они друг к другу. По Библии, ближе всего к Богу дети («Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное»). Там, у самого Центра этой Окружности, место излюбленного героя Тэффи, «маленького человека» — ребенка, дурачка, нелепого враля, сумасбродной женщины, одинокого старика, не могущего высказать себя зверя.

«Как удивительно ярки воспоминания детства! — восклицает писательница в рассказе «Ведун» (сборник «Ведьма»). — Сколько потом в зрелом возрасте случается видеть и прекрасного, и значительного, и многое только скользнет по душе и умрет. И память не схватит и не задержит. Но иногда какая-нибудь сущая ерунда, посетившая ранние дни вашей жизни, останется в вашей памяти до самой смерти».

Таким оставившим зарубку в душе эпизодом стала история из рассказа «Марцелина» (сборник «Вечерний день»). Об автобиографичности повествования свидетельствуют подлинные имена сестер Лохвицких: маленькой героини Нади, романтической Вари, только что окончившей институт, бонтонной Маши, а также упоминание о брате-кадете (Николае).

В доме уличили в воровстве новую горничную, шестнадцатилетнюю Марцелину. И украла-то она ерунду, от деревенской своей нищеты польстившись на кружевные воротнички, вилочку для лимона и одеяло для куклы. Однако за любым преступлением неминуемо наказание — горничную с позором изгоняют. С какой тончайшей нюансировкой переданы смешанные эмоции героини — все происходящее ее одновременно «волновало и радовало», и всего казалось мало, «хотелось полного ужаса», она сладострастно придумывала для злодейки самые страшные казни («Был такой Василий Темный. Ему выкололи глаза… Вот бы…») и с нетерпением ожидала суда над ней. Все этапы происходящей с ребенком метаморфозы показаны словно изнутри: от щекочущего, распирающего желания жесточайшего самосуда до болезненной ломки, которой сопровождается созревание души. «Кто же это? Кто я? — впервые видит себя внутренним зрением девятилетняя героиня. — Девочка Надя. Которая же девочка Надя? Та, на которую смотрю, или та, которая смотрит? Сижу где-то в глубине, смотрю только через глаза». Это открытие себя, первая встреча с собой побуждает ее дать себе обещание «всю жизнь помнить об этом и каждый год один раз вот так смотреть на себя изнутри». А вслед за этим открытием она слышит от ключницы странное слово «жалко» на свой злорадный вопрос о судьбе Марцелины — и вдруг от этого тихого слова все в ней переворачивается — происходит преображение души.

Ирония и жалость — две главных стилеобразующих, знаковых черты творчества Тэффи. Казалось бы, чувства противоречивые и несовместные, однако Георгий Адамович, поэт и ведущий критик русского зарубежья, в своей рецензии на «Книгу Июнь» называет их «родными сестрами», поясняя: «Тэффи принадлежит, очевидно, к тем душевно-стыдливым натурам, которым неловко становится от всякого проявления чувства, — и, будучи не в силах себя побороть, справиться с собой, она эту свою „слабость“ от других и скрывает»[36]. В смехе Тэффи соседствовали, странно сплавляясь, ирония и заповеданная любовь к ближнему. Критик лаконично определил содержание ее творчества как «„Всё о любви“… Ни о чем другом она, в сущности, и не писала»[37]. И этот перенос названия сборника Тэффи на все ее наследие отнюдь не был простой фигурой речи. Вселенная Тэффи вмещала все оттенки этого чувства, весь спектр человеческих (и не только) отношений, самые разнообразные и невероятные подчас объекты любви. «Самый горький и самый подвижнический лик любви — любовь к возлюбленному материнская, — замечала она в „Авантюрном романе“. — В форму, создаваемую ею, свободно вливаются и отъявленные негодяи — их остро жаль, как заблудших, — и люди глупые — глупость умиляет, — и ничтожные — ничтожные особенно любимы потому, что жалки и беспомощны, как дети… Любовь материнская простит все, все примет и все благословит». С этой материнской любовью и жалостью относится Тэффи к своим героям — непутевым, заблудшим, совершающим глупости — детям