«Маленький друг мой, живи!»

Начало

Можно только позавидовать тем, кто впервые открывает для себя вселенную Тэффи — этот яркий, пестрый мир, забавный и печальный, суетливый и притихший, наивный и мудрый, вобравший в себя все многоцветье жизни. Недаром последняя книга писательницы называлась «Земная радуга» (1952) — в той жизненной круговерти, в которой существуют персонажи Тэффи, нет места монохромному делению на черное и белое. Нет геройских героев и злодейских злодеев, нет грешных и святых. «И Каин, — говорила она, — был для мамаши Евы Каинушечка»[1]. Потому что, верила Тэффи, внутри каждого взрослого, как бы ни пытался он это поглубже запрятать, продолжает жить ребенок — фантазер и выдумщик, часто одинокий и непонятый, встревоженный, смятенный, обиженный и обижающий других, слабый, ищущий опоры и защиты, и все-таки — добрый в своем естестве. Надо просто уметь это разглядеть, достать с глубины души, даже самой озлобленной и темной, эту пригашенную искорку, «подышать на нее, раздуть в уголек и показать людям — не всё здесь тлен и пепел»[2].

«О нежности» (1938) называется один из лучших сборников Тэффи. «Всё о любви» (1946) — название другого. И оба эти названия, по сути, самое емкое лаконичное определение творчества Тэффи — писательницы, у которой проникновение в глубины человеческой психологии, меткое слово и тончайшая ирония сочетались с любовью и нежностью к своим героям. Нестареющим детям, сколько б лет им ни было.

Творческое наследие Тэффи огромно. Помимо вышедших при жизни книг, ее рассказы, очерки, фельетоны, стихотворения, пьесы, воспоминания рассыпаны по бесчисленным страницам дореволюционной и эмигрантской периодики. Ее архив, находящийся в библиотеке редких книг и рукописей Колумбийского университета (Бахметьевский архив, Нью-Йорк, США), насчитывает около пяти тысяч единиц хранения. Полное собрание сочинений Тэффи, которое займет как минимум полтора десятка томов, еще впереди. Пока же представим одно из ведущих направлений творчества Тэффи, тему, в которой ей не было равных, — рассказы о детях. Подчеркнем — не для детей (в том нравоучительном, «хрестоматийном» смысле, который вкладывался в определение этого жанра на рубеже XIX–XX веков), а о детях. Собственно — обо всех нас.

Как признавалась Тэффи в фельетоне «Игрушки и книги»: «Детская книжка всегда была для меня загадкой. Я за всю свою жизнь ни разу не смогла написать рассказа для детей. Пробовала — выходило что-то неудобное, скорее для стариков-паралитиков, чем для нормального ребенка»[3]. Размышляя над рецептом приготовления подобных книжек, она оценивает их глазами тех, кому они адресованы: «Когда пишут для детей умилительные рассказики о детях — им это совсем не забавно и не умилительно. Взрослому смешно, когда рассказывают, как Пуся пеленает кошку или Тютя кормит куклу папиными часами, а живой Пусе и живой Тюте это кажется самым простым протокольным перечнем скучных повседневных забот»[4]. «Ребенок — странное существо, — любовно замечает Тэффи, и чувствуется, что ей-то самой это вовсе не странно. — Каждой вещи он приписывает гораздо больше свойств, чем есть у нее в действительности. Если дадите ребенку подходящую палку, то есть такую, на которую можно сесть верхом, — она будет обладать для него и головой, и ногами, и хвостом, и гривой, и даже характером. Она будет для него лошадью. Если подарите деревянную лошадку — на нее наденут шапку и теплую кофту, и она будет бабушкой. Потому что все лошадиные качества у нее уже имеются, и нужно придумывать новые, так как играть — значит фантазировать»[5].

«Надо уметь жить играя. Игра скрашивает любые невзгоды»[6], — любила повторять писательница. Под Игрой понимался такой способ принятия жизни, который позволял бы уйти от монотонности будней и потрясений времени в другую реальность, где отступают печали, страхи и боль, — в заветную страну, которую в одном из лучших своих рассказов Тэффи назвала «страна Нигде».

В детстве отсутствует грань между «понарошку» и «по правде», между «живым» и «неживым». «Когда я была маленькая, — вспоминает писательница, — меня так мучила невозможность накормить как следует картонную лошадь, что я приняла героические меры: оторвала лошади голову и кормила ее, засовывая ей прямо в туловище всё что ни попадается: мамин кружевной воротничок, нянькин наперсток, кусок булки, пилочку для ногтей, картинку „Тереза, дочь Гарибальди“, огарок сальной свечки, которым нам мазали нос при насморке, чайную ложку, чьи-то часы. Лошадь все принимала с благодарностью»[7]. Безголовая картонная лошадка становилась равноправным, чувствующим — живым участником Игры, переносящим ребенка в другое измерение, волшебную страну, где нет ничего невозможного.

«Разве можно неживого зверя живым молоком поить!» — подсмеивается над маленькой Катей «чужая барышня» («Неживой зверь»). В холодном неспокойном доме с пугающей тайной взрослых все вдруг становится ребенку чужим, единственный свой в нем — игрушечный барашек, рацион которого отсылает к картонной лошадке из детства автора: «Питался он карандашами, старой ленточкой, нянькиными очками, — что Бог пошлет, смотрел на Катю кротко и ласково, не перечил ей ни в чем и все понимал».

Понимание — вот то главное, чего лишены маленькие одинокие герои Тэффи. «Золотое детство», — снисходительно, с высоты своих лет бросают взрослые, комментируя смешащие их детские слова и поступки. «Большим» нет дела до того, во что сморкаются лошади, им в голову не придет покумиться с докторовой собакой, они не понимают, как весело хлопать по бурому кусту палкой и кричать ему «Но-о! балуй!». «Большие» ждут от мира одних неприятностей, скучно предостерегая: «лошади лягают, коровы бодают, собаки кусают» («Золотое детство»). Они даже не догадываются, как легко можно превратиться в лебедей — стоит только пришить гусиное лицо, куриную шею и натыкать в руки перьев из подушки. Разве объяснишь им, что лошадей надо одевать в штаны, а деревья — чтоб не заскучали — пересаживать с место на место («Мой маленький друг»). Взрослые не верят в то, что из музыки получаются отличные жемчужные лебеди. Чудаки, это ведь так просто — надо только напилить ее смычком, а потом кусочки склеить («Нигде»).

Тэффи, по свидетельству близких ей современников, всю жизнь оставалась ребенком в душе. Косвенным подтверждением этому является и одно из ее собственных толкований странноватого на русский слух псевдонима. Насмешница Тэффи, обожающая мистификации, объясняла его то суеверным («дуракам счастье») переложением имени знакомого дурака по имени Степан (по-домашнему Стэффи), то отсылала к Киплингу[8]. Героиня одной из сказок последнего, маленькая дочь вождя племени, носила замысловатое имя «Таффимай Метталумай», а попросту «Таффи, что означает „маленькая девочка без всяких манер, которую следует высечь“»[9]. Можно принять на веру любую авторскую трактовку (их было больше упомянутых двух), но то, что в Тэффи всегда жила эта маленькая девочка, бесспорно.

Однажды они с Федором Сологубом взялись определять метафизический возраст своих знакомых — тот, что не зависит от прожитых лет, а передает суть личности, отражает возраст души. Педантичному сухарю Сологубу Тэффи без раздумий дала шестьсот лет. Он же назвал ее тринадцатилетней, добавив: «Вы же сами знаете».

«Я подумала. Вспомнила, как жила прошлым летом у друзей в имении. Вспомнила, как кучер принес с болота какой-то страшно длинный рогатый тростник и велел непременно показать его мне. Вспомнила, как двенадцатилетний мальчишка требовал, чтобы я пошла с ним за три версты смотреть на какой-то древесный нарост, под которым, видно, живет какой-то зверь, потому что даже шевелится. И я, конечно, пошла, и, конечно, ни нароста, ни зверя мы не нашли. Потом пастух принес с поля осиный мед и опять решил, что именно мне это будет интересно. Показывал на грязной ладони какую-то бурую слякоть. И каждый раз в таких случаях вся прислуга выбегала посмотреть, как я буду ахать и удивляться. И мне действительно все это было интересно.

Да, мой метафизический возраст был тринадцать лет»[10], — соглашается Тэффи.

Тема «внутреннего ребенка» проходит через все ее творчество, в том числе лирику. Из сборника «Passiflora» (1923): «Мне сегодня как будто одиннадцать лет, / Так мне просто, так пусто, так весело…»; «Быть может, родина ее на островах Таити…/ Быть может, ей всегда всего пятнадцать лет».

Явно о себе пишет Тэффи в одном из последних своих стихотворений:

Когда я была ребенком,

Так, девочкой лет шести,

Я во сне подружилась с тигренком —

Он помог мне косичку плести.

Прошла жизнь, ей уже под пятьдесят, она идет на прогулку в зоосад и видит огромного тигра, который устрашающе разверз зловонную пасть.

Но я, в глаза ему глядя,

Сказала: «Мы те же теперь,

Я — все та же девочка Надя,

А вы — мне приснившийся зверь».

Дети пугливы и бесстрашны. Они воспринимают окружающее намного ярче и острее, чем взрослые, и способны все вокруг расцветить и обезопасить своей фантазией. В их мире все живет, движется, думает — играет. Маленький человек ближе к земле и ее тайнам, глаза его видят этот огромный, безграничный, чудесный мир словно сквозь увеличительное стекло: «Между корнями было много занятного. В одном уголку жил дохлый жук. Крылья у него были сухие, как шелуха, что бывает внутри кедрового орешка. Лиза перевернула его палочкой сначала на спину, потом снова на брюшко, но он не испугался и не убежал. Совсем был дохлый и жил спокойно.

В другом уголку натянута была паутинка, а в ней лежала крошечная муха. Паутинка, верно, была мушиным гамаком.

В третьем уголку сидела божья коровка и думала про свои дела» («Ревность»).

Тринадцать лет, приписанные Тэффи Сологубом, — возраст радости и муки, возраст еще и уже, грань, балансируя на которой, можно заглянуть назад, в детство, и вперед, в вожделенный мир взрослых. Кажется, именно с этого рубежа писательница смотрит на мир, воссоздавая это особое ощущение детского счастья, позволяющее разглядеть в обыденном невероятное, в любом незначащем по виду явлении, предмете что-то интересное, свое, что чуждо и нелюбопытно «большим», отмахивающимся от маленьких первооткрывателей равнодушным: «Золотое детство».

«„Большие“ — магическое и таинственное слово, мука и зависть маленьких. А потом, когда маленькие подрастают, они оглядываются с удивлением: — Где эти „большие“, эти могущественные и мудрые, знающие и охраняющие какую-то великую тайну? Где они, сговорившиеся и сплотившиеся против маленьких? И где их тайна в этой простой, обычной и ясной жизни?» («Приготовишка»).

«Все та же девочка Надя», Тэффи сохранила в себе это детское, радостно удивленное отношение к миру — способность видеть в бурой слякоти осиный мед, в свирепом звере пушистого тигренка, в неприятном взрослом сжавшегося ребенка. В конце жизни, подводя итоги творческого пути, она скромно констатировала: «Думаю, что в моих произведениях я правильно поняла детскую психологию…». А на вопрос об «истоках» ответила: «Принадлежу я к чеховской школе, а своим идеалом считаю Мопассана. Люблю я Петербург, любила очень Гумилева, хороший был и поэт, и человек. Лучший период моего творчества был все же в России»[11].

Известность Тэффи в дореволюционной России трудно преувеличить. В любви к ней сходились люди самых разных возрастных категорий, социального статуса, политических взглядов и литературных пристрастий. Среди поклонников таланта Тэффи были последний российский император и домогавшийся ее внимания Григорий Распутин, прислушивавшийся к мнению писательницы Ленин и посещавший ее в Париже Керенский. Она тесно дружила с Буниным и Алексеем Толстым, ее писал Репин, песни на ее стихи исполнял знаменитый Вертинский. Что же до простых почитателей Тэффи, их число измерялось миллионами. Имя писательницы было настолько популярно в начале прошлого века, что любители домашних животных называли так своих питомцев, будуарные столики дам украшали одноименные духи, а известная шоколадная фабрика «Блигкен и Робинсон» наладила выпуск конфет «Тэффи». «Я почувствовала себя всероссийской знаменитостью в тот день, когда посыльный принес мне большую коробку, перевязанную красной шелковой лентой <…>, — вспоминала писательница. — Она была полна конфетами, завернутыми в пестрые бумажки. И на этих бумажках мой портрет в красках и подпись: „Тэффи“! <…> Я опомнилась, только когда опустошила почти всю трехфунтовую коробку. И тут меня замутило. Я объелась своей славой до тошноты и сразу узнала обратную сторону ее медали»[12]. Милые глупости мирного дореволюционного времени. В американском архиве, где хранится наследие Тэффи, можно увидеть еще более забавный экспонат, связанный с ее именем, — в картонной рамочке распласталась под стеклом лиловая клякса с подписью под ней на латыни «Yungia Teffi (Daw)», а на обороте пояснение: «Моллюск, открытый профессором Давыдовым и названный в честь Надежды Александровны — Тэффи».

Надежда Александровна Лохвицкая (таково настоящее имя Тэффи) родилась 26 апреля (8 мая) 1872 года в Петербурге в семье действительного статского советника, профессора криминалистики, издателя и редактора газеты «Судебный вестник» Александра Владимировича Лохвицкого и Варвары Александровны фон Гойер. Тэффи уверяла, что мать была француженкой, и, заполняя в эмиграции бумаги для получения документов, писала ее фамилию на французский манер — de Hoyer. Возможно, она сочинила эту легенду после Первой мировой войны, когда о своем немецком происхождении многие в России предпочитали забыть. На самом деле отцом Варвары Александровны фон Гойер, дедом Тэффи, был обрусевший немец, уроженец Дрездена Александр Николаевич (Адольф Готтфрид) фон Гойер (1807–1865), вписанный в родословную книгу дворян Могилевской губернии.

С 1874 по 1886 год семья Лохвицких живет в Москве, поначалу в съемном жилье на Никитском бульваре, а с 1881 года в собственном доме на Новинском бульваре, в приходе церкви Рождества Христова в Кудрине (об этой поре своей жизни писательница будет вспоминать в рассказе «И времени не стало», сборник «Земная радуга»). Надежде было 12 лет, когда отца не стало. В 1886-м они вернулись в Петербург.

Часть года, как это принято тогда, проводили в своих вотчинах. «Зиму семья жила в имении в Витебской губернии. Лето — в Могилевской» («Золотой наперсток»). «В те годы моего далекого детства проводили мы лето в чудесной благословенной стране — в Волынской губернии, в имении моей матери» («Катерина Петровна»). «Мне четырнадцать лет. Я у тетки в имении» («Дядя Полкаша»); «Огромный помещичий дом, большая семья, простор светлого крепкого воздуха, после тихой петербургской квартиры, душно набитой коврами и мебелью…» («Книга Июнь»). Последнее уже про тихвинскую усадьбу, принадлежавшую брату отца Иосифу Владимировичу Лохвицкому, у которого столичные родственники часто гостили.

Живописные белорусские, малороссийские, новгородские просторы, колоритный народный язык и народные верования — яркие впечатления детства легли в основу многих произведений Тэффи, собранных затем в книгу «Ведьма» (1936), которую она причисляла к наиболее удачным в своем творчестве, поясняя: «В этой книге наши древние славянские боги, как они живут еще в народной душе, в преданиях, суевериях, обычаях. Все как встречалось мне в русской провинции, в детстве»[13].

В этой семье, по словам В. И. Немировича-Данченко, «не было зауряд-прапорщиков — ни в литературе, ни на боевом поле»[14]. Писали, кажется, все. «Занятие это считалось у нас почему-то очень постыдным, и, чуть кто поймает брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом, — немедленно начинает кричать:

— Пишет! Пишет!

Пойманный оправдывается, а уличители издеваются над ним и скачут вокруг него на одной ножке:

— Пишет! Пишет! Писатель!

У брата-кадета нашли <…> стихотворение, очень трагическое, явно связанное с переэкзаменовкой по алгебре». Еще больше поразил старший брат, мрачно-ироничный лицеист, который, как оказалось, тоже втайне сочинял стихи. Особенно впечатлила несколько раз повторенная им строка: «О, Мирра, бледная луна!». «Как знать, — иронизирует Тэффи, — может быть, старшая сестра моя Маша, став известной поэтессой, взяла себе псевдоним Мирра Лохвицкая именно благодаря этому впечатлению» («Чучело»).

«Брат-кадет», автор трагических виршей, впоследствии дослужился до генерал-лейтенанта. Во время Первой мировой войны Николай Александрович Лохвицкий возглавлял Русский экспедиционный корпус во Франции. После революции стал одним из активных участников Белого движения, командовал 2-й Колчаковской, затем Дальневосточной армией, с 1923 года оказался в эмиграции в Париже. Рано ушедшую из жизни Мирру Лохвицкую называли «русской Сафо». После первой же вышедшей книги она была удостоена престижной Пушкинской премии. «Самая видная и… единственная, если применять строгую и серьезную точку зрения, русская поэтесса»[15], — отзывались о ней современники. Была не чужда литературе и старшая сестра Надежды Варвара (в замужестве Попова). Она писала пьесы и театральные миниатюры для театра Н. Н. Евреинова «Кривое зеркало», публиковалась в «Новом времени», «Будильнике» и других популярных изданиях под псевдонимом Мюргит (имя героини одного из стихотворений Мирры).

Но всех ближе Надежде была младшая сестра Елена (в замужестве Пландовская, псевдоним Элио), действующее лицо многих автобиографических рассказов Тэффи о детстве («Счастливая», «Русалка», «Лешачиха», «Лиза», «Брат Сула», «На Красной Горке» и др.). «Младшая моя сестра Лена… Она всегда была со мной рядом, мы вместе росли. Всегда у своего плеча видела я ее круглую розовую щеку и круглый серый глаз. <…> Она всегда делала то же, что я»[16]. Елена писала театральные миниатюры, занималась литературными переводами. После революции она, как и Варвара, останется в России. А в 1919 году ее не станет. Она умерла в пасхальную ночь, когда Тэффи плыла на корабле из Одессы в Новороссийск, на полпути в эмиграцию. Сестра узнает об этом только спустя три года.

Так совпало, что 1919 год, в котором оборвется жизнь Елены, рассечет надвое и жизнь Надежды: за спиной оставалось почти полвека в России, впереди — тридцать с лишним лет эмигрантского существования.

До эмиграции у нее вышло почти два десятка книг. Дебютным был сборник стихотворений «Семь огней» (СПб., 1910) — страстных и смятенных, по-восточному цветистых и метафизически возвышенных, стихотворений о муках любви и одиночестве, о снах и смерти. К стихам Тэффи обращалась на протяжении всей жизни, но по большей части они не имели той славы, что ее проза. Первые шаги в литературе и робкие попытки опубликоваться также относились к поэзии. О незадачливом обращении в редакцию юмористического журнала «Осколки» со стихотворением «Песенка Маргариты» писательница, посмеиваясь, будет вспоминать в автобиографических рассказах «Чучело» и «Как я стала писательницей». Стихотворение было тогда отвергнуто требовательным редактором Н. А. Лейкиным с пометой — «никуда не годится», а потом, как уверяла Тэффи, с целью «тайного торжества над сердитым редактором», напечатано автором «в разных изданиях не меньше четырех раз»[17]. Первым опубликованным произведением, подписанным девичьей фамилией «Н. Лохвицкая», стало также стихотворение — «Мне снился сон, безумный и прекрасный…» (1901)[18]. Позже, отвечая на анкету Ф. Ф. Фидлера[19], она оправдывалась, что это стихотворение помимо ее воли передали в редакцию знакомые, и очень стеснялась своего дебюта.

За первым сборником стихов последовали две книги «Юмористических рассказов», в которых читатель встретился с совсем другой Тэффи — земной и легкой хохотушкой, владеющей магической «тайной смеющихся слов» (М. Зощенко)[20]. Однако, какими бы разнородными и полярными ни казались эти ее первые сборники, можно было разглядеть в них определенное сходство. Подобно тому, как в лирике Тэффи, вослед Сологубу, творила «сладостную легенду» из жизни «грубой и бедной»[21], так герои ее прозы расцвечивали фантазией свое тусклое, маловыразительное существование, придумывая для себя иную жизнь — интересную и яркую. Николай Гумилев, родственная душа, с которым Тэффи вскоре подружится, по первым ее поэтическим строкам чутко угадал этот посыл, заметив в рецензии на сборник «Семь огней»: «Поэтесса говорит не о себе и не о том, что она любит, а о той, какая она могла бы быть, и о том, что она могла бы любить. Отсюда маска, которую она носит с торжественной грацией и, кажется, даже с чуть заметной улыбкой»[22].

Масок в арсенале писательницы, по ее собственному признанию, было две, как на фронтоне античного театра, — смеющаяся и плачущая. Эти два начала — комическое и трагедийное — переплетались, а порой и срастались в ее творчестве до неразличимости. Не в этом ли странном и неожиданном смешении заключалась притягательность ее прозы? Трагедия у Тэффи лишена тягостного ощущения непоправимости конца. Ее персонажи остаются оптимистами в самые черные свои дни, в любой ситуации умея отыскать выход к светлому. Так, в секунду, меняется настроение у маленьких детей, и вот уже они, только что безутешно рыдающие, закатываются в самом счастливом смехе.

Говоря о Тэффи, многие критики поминали гоголевскую традицию «смеха сквозь слезы». Она же само это определение считала фальшивым. Не подвергая сомнению гений Гоголя, Тэффи тем не менее всячески дистанцировалась от него. Близкая знакомая писательницы вспоминала:

«Нелюбовь ее огорчала. <…> За эту нелюбовь недолюбливала Надежда Александровна Гоголя:

— Так и кажется, что с облучка чичиковской брички сам Гоголь оплевал огулом всю Россию. Никого не пощадил; даже о детях ничего хорошего не сумел сказать.

И она цитировала по памяти:

„— Фемистоклюс! Хочешь быть посланником?

— Хочу, — отвечал Фемистоклюс, жуя хлеб и болтая головой направо и налево.

В это время стоявший позади лакей утер посланнику нос и очень хорошо сделал, иначе бы капнула в суп препорядочная посторонняя капля“»[23].

Сравним с похожей сценой из рассказа Тэффи «Золотое детство»:

«— А ты, Яшенька, кем хочешь быть?

— Я-то?

Яша на минутку задумался и затем твердо, не увлекаясь мимолетно мелькнувшими перспективами быть капитаном, разбойником, графом и кондуктором на конке, высказал свои планы на будущее:

– Когда я вырасту большой и выйду замуж, я хочу быть краснокожим.

По лицам родителей он увидел, что продешевил себя, и хотел уже вернуться к кондуктору, но дама вдруг замахала руками и закудахтала:

— Ах, прелесть! Ах, золотое детство!»

Казалось бы, та же отстраненность, то же описание в третьем лице, но в отличие от гоголевского Фемистоклюса Яша живой — Тэффи (и читатель вслед за ней) будто видит его изнутри, перевоплощаясь в ребенка.

В статье к столетнему юбилею со дня смерти сатирика Тэффи укоряла Гоголя в главном, на ее взгляд, писательском изъяне — отсутствии любви к своим созданиям, превращенным автором в «деревянные куклы»: «Кто выдумал, что у них нет души? Тот, кто не захотел показать ее. Они были вызваны из небытия как персонажи для веселой Комедии, для водевиля. А в водевилях душу не показывают. Она не смешна и поэтому остается за кулисами»[24]. В этом отличие Тэффи от навязываемого ей критикой в учителя Гоголя: он пересказывает «анекдот», оставаясь — зорким, гениальным — но сторонним наблюдателем-вивисектором, — Тэффи проникает внутрь смешной, ничтожной, маленькой, «никому не нужной» жизни, проживая ее вместе со своими героями. «Анекдоты смешны, когда их рассказывают, — говорила она. — А когда их переживают, это трагедия»[25].

Современники короновали Тэффи в королевы русского смеха (в отличие, например, от Аверченко, чей смех те же критики классифицировали как американский). На тему национального своеобразия юмора существует немало научных работ, в частности известного фольклориста В.Я. Проппа, который характеризует русский смех как «саркастический и горький»[26]. В представлении же Тэффи «смех должен быть и тонкий, и не пошлый, и глубокий; смех должен быть острый и должен задеть кого-нибудь, чтобы в переливах и вибрациях его чувствовались капельки крови. Только при этих условиях запрыгает русская диафрагма»[27].

Дореволюционная публика любила Тэффи смеющейся. («Смейся!» – говорили мне читатели. «Смейся! Это принесет нам деньги», – говорили мои издатели… –  и я смеялась»[28]. «Что поделаешь! – вздыхала она. – Больше нравятся мои юмористические рассказы: нужно считаться с требованиями общего вкуса»[29].)  Но вышедшему в 1916 году сборнику «Неживой зверь» Тэффи неожиданно предпослала авторское предостережение: «В этой книге много невеселого. Предупреждаю об этом, чтобы ищущие смеха, найдя здесь слезы – жемчуг моей души – обернувшись, не растерзали меня». Это было незадолго до того, как всё коренным образом изменится – и в жизни самой писательницы, и в жизни страны.

Февральскую революцию Тэффи, как и большинство либерально настроенной интеллигенции, приняла с воодушевлением. Тогда она решительно отмежевывалась от тех, кто все чаще стал задумываться об отъезде из взбаламученной России. В фельетоне «Дезертиры», опубликованном 15 июня 1917 года в московской газете «Русское слово», писательница с презрением говорит о «так называемой интеллигенции», разочарованной революцией, которая, как оказалось, совсем не похожа на «карнавал в Ницце». Тэффи готова мириться с неизбежными трудностями революционного времени, призывая потерпеть и сограждан: «Чем хуже и страшнее, и противнее все то, что мы видим, тем более мы должны радоваться, что свершилась наконец революция, что теперь открыт путь к свободной борьбе со злом. Какой хирург огорчился бы, если бы, вскрыв живот пациенту, умирающему от аппендицита, увидел гнойник, а не букет роз?». «Каждый понимает, что возврата нет, что операция была предпринята, когда Россия уже умирала»[30], — свидетельствовала писательница летом 1917-го. Но на смену Февралю пришел Октябрь, принять который она не смогла.

За год до революции в журнале «Огонек» был опубликован рассказ Тэффи «Любовь» — о сосуществовании бок о бок двух миров, непонятных и чуждых друг другу. В одном из них — мире девятилетней дворянки Кишмиш — звучит нежная музыка, женщины носят кружевные платья, от них неуловимо пахнет тонкими духами, братья-задаваки демонстрируют «стигматы дендизма», детям здесь снятся изысканные сны про «совсем прозрачную, голубую лодку и серебряные камыши», а самое страшное, что можно себе представить, — это поедание рыбы ножом. В мире Ганки, простой деревенской работницы, радости бесхитростны — краюха хлеба да головка чесноку («Очень было страшно, что Ганка ест такую гадость. <…> Уж лучше бы рыбу ножом…»), ее быт примитивен — холщовые рубахи, лопаты, которыми полют дорожки в саду, красный кушак. А тут еще дворня судачит про какую-то темную историю с солдатом, от которого у Ганки ребеночек… По-детски влюбленная, завороженная природной красотой и веселой ловкостью Ганки, Кишмиш, желая порадовать своего кумира лучшим из того, что знала на свете, решается на преступление — украдкой берет для нее в кухне апельсин. Символ солнца, красавец, радость! Никогда не видевшая этой диковины Ганка, не чистя, надкусила кисло-горькую корку и — сморщившись, выплюнула. «Я стала воровкой, чтобы дать ей самое лучшее, что я только знала в мире. А она не поняла и плюнула».

Интеллигенция, восторженно принявшая Февральскую революцию, была такой вот Кишмиш из нежного, тонкого, кружевного мира, которая влюбилась в грубую, шершавую красавицу Ганку. Октябрь ее отрезвил.

В фельетонах Тэффи нарастает раздражение от обманутых ожиданий. С хаосом, сопутствующим слому государственной системы, можно было смириться, перетерпеть. Но жестокость и насилие были органически невозможны для мира писательницы. Главной причиной ее эмиграции стали не голод, не холод, не физические лишения (этого она с лихвой хлебнет и на чужбине). Бежала оттуда, где «увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через нее нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать»[31].

Летом 1918 года постановлением московского Военно-революционного комитета газета «Наше слово» (бывшее «Русское слово») и журнал «Новый Сатирикон» закрыты, печататься негде. Еще раньше в Петрограде арестовали артистку, читавшую со сцены фельетоны Тэффи, запретив, как сообщалось в хронике журнала «Театр и искусство» 7 января 1918 года, «зарабатывать хлеб клеветой на народное правительство». С каждым днем становилось все очевиднее: следует, хотя бы на время, уехать. Кстати подвернулся ушлый антрепренер, предложивший гастрольную поездку на юг, где пока еще было относительно спокойно и неголодно.

Растянувшиеся на год гастроли сопровождаются по пути следования маленькой труппы публикациями Тэффи в газетах Малороссии и Юга России. По большей части это политические фельетоны — о смысле и назначении революции и ее движущих силах. В них противопоставлялись интеллигенция и народ («мужички»), и делались желчные выводы — чего ждали от революции и что получили в результате...

Памфлеты — не самая сильная составляющая ее творческого наследия. Лучшие произведения акварелистки Тэффи отмечены нежной иронией и понимающим сочувствием к своему герою, каким бы ничтожным он ни был, — революционное же время требовало доступных массам грубых, плакатных мазков сатиры. «Нельзя на арабском коне воду возить», — еще до революции протестовал, оберегая талант Тэффи от «социального заказа» эпохи, известный фельетонист Влас Дорошевич.

Когда растерянное скитание по стране, с горьким остроумием описанное ею в «Воспоминаниях» (1928–1930; отдельное издание — 1932), достигло крайней точки: Киев, Одесса, Екатеринодар, Ростов, Кисловодск, Новороссийск, все дальше и дальше от дома, — друзья посоветовали писательнице пересидеть тяжелую зиму 1919–1920 за границей — всего лишь несколько месяцев, чтобы к весне вернуться на родину. Она пробует эти слова на вкус: «Чудесное слово — весна. Чудесное слово — родина…», и принимает решение — ехать. Ведь ненадолго же: «Весна — воскресение жизни. Весной вернусь»[32].

Она больше никогда не вернется сюда. Тектонический разлом российской истории вместе с отнятой родиной оставит по эту сторону границы все, что было дорого сердцу, с каждым днем множа список утрат, открытый смертью любимой младшей сестры. Родная языковая среда сузится до обитателей «Городка», населенного русскими парижанами, легким будет не доставать воздуха российских просторов (эмигранты обрели свободу, но вне родины не было столь чаемой ими воли), французские отели и съемные квартиры не смогут заменить домашних стен, эмигрантские редакции — издательских масштабов огромной страны, где когда-то нарекли ее королевой русского смеха.

Уезжая в эмиграцию, Тэффи не знала, что ждет ее впереди. Она оставляла в России верных поклонников и почитателей. Обретет ли новых ценителей ее творчества, встретит ли за границей своих читателей? И до творчества ли будет — там, в неизвестном?

За три с небольшим десятилетия эмигрантской жизни будут опубликованы главные ее книги. Читательская любовь не только осталась с нею, но возросла и упрочилась. Собственно говоря, та Тэффи, которая по праву заняла одно из заметных мест в русской литературе, началась, пожалуй, именно в эмиграции.

Начало 1920-х годов. Несмотря на множественные серьезные болезни, Тэффи усердно работает. В эмигрантской периодике появляются ее рассказы и стихи, в эмигрантских издательствах переиздаются старые и выходят новые книги. В 1920 году в Шанхае в серии «Библиотека юмористов» издан сборник «Восток» — из рассказов дореволюционного периода. В тяжелом для Тэффи 1921-м опубликовано сразу несколько ее книг: «Тихая заводь» в Париже, «Так жили» и «Черный ирис» в Стокгольме, «Стамбул и солнце» и «Сокровище земли» в Берлине.

«Тихая заводь», как и «Черный ирис», — по большей части перепечатка дореволюционных рассказов, весточка эмигрантам с оставленной родины. «Чем нас пленяет ее новая книжка, особенно в нынешние дни эмигрантской тоски, — итожит читательскую любовь А. И. Куприн в рецензии на „Тихую заводь“, — так это тем, что вся она глубоко и интимно русская по языку, духу и содержанию. Да-да, именно так все и было у нас раньше, как она рассказывает, были этот простор, и эти милые праздники, и суеверия, и вера, и доброта, и глупость, и сладкая лень, и наша тихая природа, и глупые, мудрые дети, и старушонки, и солдаты, и няньки, и кучера, и фокусники, и студенты — все, что нам так дорого по памяти, с чем от младенческих дней срослись мы душою и что для нас уже не повторится более... никогда!»[33].

В 1923 году в Берлине выходят сборник фельетонов «Рысь» и две книги стихов — «Passiflora» и «Шамрам», в 1924-м в Праге — щемящий сборник рассказов «Вечерний день», в 1927-м в Париже – самая популярная в эмигрантской среде тех лет книга Тэффи «Городок». В. Н. Муромцева-Бунина записывает в дневнике слова В. Ф. Ходасевича, который ругает собратьев по перу за то, что они в эмиграции мало работают: «Только Тэффи и я трудимся, а остальные перепечатывают старые вещицы»[34]. Писать приходилось безостановочно — по договору с парижской эмигрантской газетой «Возрождение», с которой Тэффи сотрудничала с 1925 по 1936 год, она должна была поставлять в редакцию новый фельетон еженедельно. В 1937-м из-за финансовых разногласий с редактором «Возрождения» Тэффи переходит в «Последние новости», где работает по 1940 год на тех же условиях. Эмигранты с нетерпением открывали воскресный номер газеты, в предвкушении неизменной радости от встречи с любимой писательницей. Не все эти публикации были равноценны — сказывались выматывающая газетная гонка, собственное нездоровье и немощь близкого человека, ее мужа Павла Андреевича Тикстона, за которым она преданно ухаживала на протяжении пяти лет. При работе в таком напряженном режиме трудно было избежать накладок. В рассказах случались дословные повторы каких-то деталей, порой Тэффи использовала дореволюционные рассказы, адаптируя их к эмигрантской действительности заменой имен, географических названий и других реалий. И все же она была неистощима в поисках новых сюжетов, а главное — в умении видеть жизнь под определенным углом, подмечая в самом обыденном событии, заурядной личности, незначащей бытовой мелочи то, что цепляло русского читателя за душу. Лучшие из рассказов тех лет она потом соберет в сборники «Книга Июнь», «Ведьма», «О нежности», «Всё о любви».

С закрытием газет во время войны исчезают единственно доступные Тэффи виды заработка. Голод и болезни, бомбардировки и страх, сомнительные издатели и докучливые квартирные хозяйки — это была реальность, жизнь видимая. Но не зря отмечали критики, что у Тэффи всегда присутствовал внутренний второй план, некое «подводное течение». «И знаю я — есть жизнь другая, / Где я легка, тонка, смугла…» — это ведь она о себе писала. Надо было всего лишь уметь, забывая о повседневных заботах и тяготах, видеть и чувствовать рядом фантастическую страну «Нигде» — страну-праздник, страну-радость, где все друг друга понимают и любят, страну мечты.

Заполняя документы в начале эмиграции, Тэффи сбросила себе пятнадцать лет и до конца жизни не призналась в этом невинном женском «мошенничестве». Она всегда была молодой, всегда оставалась ребенком. Писательница прожила долгую, далеко не легкую жизнь. 6 октября 1952 года Тэффи не стало. Но, как пишет современник[35], отплакав на прощании, провожавшие ее в последний путь возвращались домой, брали в руки томик ее произведений и не могли сдержать светлой улыбки, входя в страну, которую Тэффи завещала читателю.