Е.М. Трубилова (Москва)

ОТ ФЕВРАЛЯ К ОКТЯБРЮ: ЭВОЛЮЦИЯ ВЗГЛЯДОВ ТЭФФИ

Надо признать, публицистика – не самая сильная составляющая творческого наследия Надежды Александровны Тэффи. Недаром известный фельетонист Влас Дорошевич, оберегая её редкое дарование от «социального заказа» эпохи, протестовал: «Нельзя на арабском коне воду возить». Революционное время требовало доступных массам плакатных, «весомых-грубых-зримых» мазков сатиры. Тэффи же, чьи лучшие произведения отмечены нежной иронией и понимающим сочувствием, больше пристала акварель. Тем не менее – пользуясь её выражением – «покорная духу времени»[1], и она отдала дань этому жанру. Публицистика Тэффи 1917–1919 гг. (а это несколько десятков фельетонов и статей, разбросанных по периодике Петрограда, Москвы, Юга России) – неотъемлемый этап её творческой биографии, на примере которого можно проследить эволюцию взглядов большинства представителей творческой интеллигенции, восторженно принявшей Февральскую революцию и бежавшей затем от Октябрьской.

Современники короновали Тэффи в королевы русского смеха. (В отличие, скажем, от смеха Аверченко, который критики классифицировали как «американский»[2]). На тему национального своеобразия юмора существует немало научных работ. В частности, фольклориста В.Я. Проппа, который характеризует русский смех как «саркастический и горький»[3]. А вот как определяла его сама Тэффи в 1904 г.: «Смех должен быть и тонкий, и не пошлый, и глубокий; смех должен быть острый и должен задеть кого-нибудь, чтобы в переливах и вибрациях его чувствовались капельки крови. Только при этих условиях запрыгает русская диафрагма»[4]. Собственно, этой своей установке она и будет следовать в первых сатирических опытах, с которых началась её всероссийская слава.

«Едва ли кто другой из пишущих людей имел когда-либо в России такой огромный круг читателей, как Тэффи, – утверждал Марк Алданов. – Н.А. Тэффи пишет изредка статьи, в которых можно найти “политический элемент”. Но их всегда одинаково охотно читали “обе России”. Н.А. Тэффи сотрудничала исключительно в либеральных органах печати. Однако одним из наиболее усердных её почитателей был Николай II»[5].

А еще – добавим от себя – Григорий Распутин (который вряд ли читал, но, как известно по воспоминаниям Тэффи, активно домогался её внимания). А еще Керенский (который потом будет навещать её в эмиграции в Париже). А ещё Ленин, с которым они познакомились в 1905 г.

Незадолго до смерти Тэффи сообщит в письме тому же Алданову: «Два запретных пункта моей жизни: политика и математика. Первое нарушаю уже третий раз, и всегда успешно»[6].

Что касается третьего нарушения, речь, судя по всему, шла о начале публикации в «Новом русском слове» воспоминаний Тэффи под заголовком «45 лет», в которых она рассказывала о событиях 1905 г., своём сотрудничестве в газете «Новая жизнь», знакомстве с большевиками и Лениным[7]. Нарушение первое –  сам факт этого сотрудничества.

Первая – заочная – встреча Тэффи и Ленина произошла благодаря её стихотворению «Пчёлки», написанному весной 1905 г., в котором, как она потом будет вспоминать с изрядной долей скепсиса, «было всё, что полагалось для свержения царизма: и “красное солнце свободы”, и “Мы ждём, не пробьёт ли тревога, не стукнет ли жданный сигнал у порога…”, и прочие молнии революционной грозы»[8]. Кто-то послал это стихотворение в Женеву Ленину, и тот опубликовал его в тамошней нелегальной газете «Вперёд», под названием «Знамя свободы», без подписи автора. Лично они встретились в петербургской редакции газета «Новая жизнь».

Эта газета была задумана поэтом-декадентом Николаем Минским, получившим разрешение, но не располагавшим средствами на издание. Деньги достал Горький, вместе с ним в редакции появились Ленин, В. Воровский, А. Луначарский и другие политики. Это было удивительное, по воспоминаниям Тэффи, время. «Иногда, – пишет она, – общественная левизна принимала прямо анекдотический характер: саратовский полицмейстер, вместе с революционером Топуридзе, женившимся на миллионерше, начал издавать легальную марксистскую газету. Согласитесь, что дальше идти было уже некуда»[9].

Как показала история «Новой жизни», идти «было куда». «Новая жизнь», в литературный отдел которой, наряду с Тэффи, были приглашены Леонид Андреев, Бальмонт, Бунин, Гиппиус и другие писатели, вскоре обратилась в легальный орган РСДРП. Ленин опубликовал там свою знаменитую статью «Партийная организация и партийная литература». «Новизна союза социал-демократов с декадентами», по выражению Тэффи, «очень интриговала» интеллигенцию. Рабочие же, которым по замыслу политиков адресовалась газета, предпочитали ей «Петербургский листок», по качеству бумаги, как иронизировала Тэффи, более пригодный «для кручения цигарки»[10]. В первом же номере газеты был опубликован её очерк «18 октября», описывающий атмосферу в Петербурге после объявления царского Манифеста. Во втором состоялась – теперь уже российская – премьера «Пчёлок». В пятом появилась басня «Патроны и Патрон» (из-за которой начался разрыв Тэффи с газетой, ибо наборщик-большевик не хотел эту басню публиковать, усомнившись в допустимости одной из рифм[11]), в 7-м – её фельетон «Новые партии».

Просуществовала «Новая жизнь» меньше двух месяцев – с 27 октября (9 ноября) по 3 (16) декабря 1905 г., оставив у Тэффи неприятные воспоминания о «твердокаменных марксистах» («Они никогда не говорили о судьбах России, никогда не волновало их то, что мучило старых революционеров, за что люди шли на смерть. <…> жизнь их мало интересовала. Они были по уши погружены в съезды, кооптации и резолюции»[12]. Ленин «кажется, и на себя смотрел <…> не как на человека, а как на слугу своей идеи. Эти одержимые маньяки очень страшны»[13]).

Вторым поводом для нарушения Тэффи данного себе обещания-табу послужила Февральская революция. По публикациям в газете «Русское слово»[14] 1917–1918 гг. можно проследить, как постепенно, на протяжении всего нескольких месяцев, меняется её отношение к происходящему – от радостно-приподнятого воодушевления, предвкушения новой жизни, призывов к разумному терпению до наступившей растерянности и осознания невозможности оставаться в стране, ставшей чужой.

Поначалу Тэффи решительно дистанцируется от тех, кто заговаривает об отъезде из взбаламученной России. В фельетоне «Дезертиры» (15 июня 1917 г.) она с презрением говорит о «так называемой интеллигенции», разочарованной революцией, которая, как неожиданно выяснилось, совсем не похожа на «карнавал в Ницце». Неслучайно к слову «интеллигенция» Тэффи добавляет уничижительное «так называемая». Она вспоминает молодых идеалистов прошлого, что ходили в народ, надевая косоворотки и смазные сапоги, чтоб быть принятыми за своих. «Теперь наоборот, – раздраженно замечает писательница. – Полуграмотные недоучки и неучи гримируются под интеллигентов,  <…> говорят плохо понимаемые, мало привычные и мало нужные слова: “лозунги”, “прерогативы”, “делегат”, “мандат”, “приоритеты” и “кооптация”»[15].

Она готова мириться с неизбежными трудностями революционного времени, призывая потерпеть и сограждан: «Чем хуже и страшнее, и противнее всё то, что мы видим, тем более мы должны радоваться, что свершилась наконец революция, что теперь открыт путь к свободной борьбе со злом. Какой хирург огорчился бы, если бы, вскрыв живот пациенту, умирающему от аппендицита, увидел гнойник, а не букет роз?». «Каждый понимает, что возврата нет, что операция была предпринята, когда Россия уже умирала»[16], – свидетельствовала писательница в июне 1917-го.

Она еще верит в социализм как «великую идею», к которой просто по недоразумению пристроились опорочившие её большевики (фельетон «Немножко о Ленине», 22 июня 1917 г.). Отношение к самим большевикам, сложившееся ещё со времени сотрудничества в «Новой жизни», у Тэффи немного снисходительное и брезгливое – как к недалёким, лишённым политической интуиции, но неопасным последователям своего «упёртого» вождя. Ленин остается в её глазах таким, каким запомнился по 1905 г., – «искренний и честный проповедник великой религии социализма», но, к сожалению, лишённый «вдохновения», «взлета», «огня»[17]. «Какая огромная работа – снова поднять и очистить от всего этого мусора великую идею социализма!»[18] – восклицает писательница.

За год до революции в журнале «Огонек» был опубликован рассказ Тэффи «Апельсин»[19] (впоследствии под названием «Любовь» он вошел в раздел «Далёкое» сб. «Городок», 1927) – о сосуществовании бок о бок двух миров, непонятных и чуждых друг другу. В одном из них – мире девятилетней дворянки Кишмиш – звучит нежная музыка, женщины носят кружевные платья, от них неуловимо пахнет тонкими духами, братья-задаваки демонстрируют «стигматы дендизма», детям здесь снятся сны про «совсем прозрачную, голубую лодку и серебряные камыши», а самое страшное, что можно себе представить, – это есть рыбу ножом. В мире Ганки, простой деревенской работницы, радости бесхитростны – краюха хлеба да головка чесноку («Очень было страшно, что Ганка ест такую гадость <…> Уж лучше бы рыбу ножом»), её быт примитивен – холщовые рубахи, лопаты, которыми полют дорожки в саду, из нарядов только красный кушак. Дворня судачит про какую-то темную историю с солдатом, от которого у Ганки ребеночек… По-детски влюбленная, завороженная природной красотой и весёлой ловкостью Ганки, Кишмиш, желая порадовать своего кумира лучшим из того, что знала на свете, решается на преступление – украдкой берёт для неё в кухне апельсин. Символ солнца, красавец, радость! Никогда не видевшая этой диковины Ганка, не чистя, надкусила кисло-горькую корку и – сморщившись, выплюнула. «Я стала воровкой, чтобы дать ей самое лучшее, что я только знала в мире. А она не поняла и плюнула»[20].

Интеллигенция, восторженно принявшая Февральскую революцию, была такой вот Кишмиш из нежного, тонкого, кружевного мира, которая влюбилась в грубую, шершавую красавицу Ганку. Октябрь её отрезвил.

Начало революции воспринималось либеральной интеллигенцией как праздник – пока не грянул июльский политический кризис. В Петрограде была расстреляна демонстрация рабочих, требующих перехода власти к Советам.

Из фельетона «Дождались» (9 июля 1917 года):

«На углу Невского и Садовой стреляли.

– Ведь вот они уже стреляют! – вопили бестолковые граждане. – Чего же ещё ждать?

– Надо ещё немножко подождать, – отвечали толковые»[21].

Как самокритично осознает Тэффи позже, среди «толковых» была и она сама.

«Дождались. “Убитых и раненых несколько сот человек…”»[22]

Менялся политический строй, менялась страна, менялся народ – брат шёл на брата. «Как началось это?» – риторически вопрошает Тэффи в одноимённом фельетоне:

«Теперь, когда так обычны и так бесчисленны стали самосуды, расстрелы и убийства, когда один из сотни <…> встреченных вами на улице людей был или будет завтра убийцей, – задаёшь себе вопрос: “Как и когда это случилось?” <…> Когда заболела Россия этой страшной и отвратительной болезнью? В средние века болезнь эта называлась вампиризмом и считалась заразительной. Укусит вампир человека и через кровь передаст ему свою болезнь, и укушенный затоскует о крови и пойдет её искать. “Попили кровушки, будет. Теперь мы попьём”»[23].  Размышляя над вопросом – «когда же это всё с нами сделалось?» – Тэффи припомнит уличную сценку военного времени, когда старослужащие учили новобранцев рубить чучело штыком – а по сути, говорит писательница, «учили, как надо убивать людей». Молоденький вольноопределяющийся никак не мог себя превозмочь – он не умел убивать. «А ты <…> выругайся покрепче, раскали себя. Тогда и ткнёшь», – советует старший. – «Понимаешь, раскалиться надо»[24].

Именно этим советом служивого, по наблюдению Тэффи, руководствовались большевики. Как характеризовала она их вождя: «Как оратор <…> Ленин очень деловито долбил тяжёлым молотом по самому тёмному уголку души, где прячутся жадность, злоба и жестокость. Долбил Ленин и получал ответ без отказа:

– Будем грабить, да ещё и убьём!»[25]

Названия фельетонов «королевы русского смеха» становятся всё мрачнее и безотраднее: «Рассудок на веревочке», «Гильотина», «Ещё похороны», «Из мёртвого города», «Новый психоз», «Убиенные рабы» и т.п.

«Города обратились в сплошной рынок, – констатирует она в фельетоне «Торговая Русь» (янв. 1918). – Пройдите по улицам – вам предложат портрет генерала в черепаховой рамке, сапоги, дверную ручку, самовар, старые штаны и золотые часы, а может быть, и вашу собственную шапку <…>

– Купите пиджачок, товарищ, дёшево продам.

– Да он у тебя весь кровью залит, пиджак-то.

– Чего там рассматривать, товар хороший.

– <…> Да в твоём товаре больше крови, чем пиджака»[26].

Всё в России перевернулось с ног на голову: бывший адмирал служит посыльным, артист императорского театра стоит при входе швейцаром, профессор ботаники взял в руки кнут и сел на освободившиеся козлы. Потому что ломовой извозчик, который сидел на этих козлах, теперь читает лекцию на филологическом факультете университета: «– Товарищи университеты! Я вот был ломовиком, а таперича я по этой… по фалале. Потому что вот вам нужно высшее образование. А буржуя к вам подпустить нельзя…» («Будущий день». Сатирикон. 1918. № 1)[27].

За гротесковыми метаморфозами скрывалось раздражение от обманутых ожиданий. С хаосом, сопутствующим слому государственной системы, можно было смириться, перетерпеть. Жестокость и насилие были органически невозможны для мира Тэффи.

Из революционной столицы весной 1918 г. Тэффи переезжает в более спокойную Москву.

«Сорвались с места вдруг, сразу. <…> Всё так головокружительно скоро, что даже не похоже на отъезд.

– Это не отъезд, – это бегство.

– Нам, говорят, Петроград теперь оставить опасно. Это прежде мы боялись, что этот главный очаг революции без нас не проживёт. А теперь он, слава богу, так хорошо в революционном смысле укреплён и закреплён, что чёрт с ним совсем» («Уехали». Новое слово. 1918. 17 (4) марта)[28].

 Она делится своим впечатлением от открывшегося ей контраста городов – крепкой, здоровой Москвы, с которой связаны воспоминания о счастливых первых годах детства, и выморочного Петербурга, где застал её вихрь революции: «Только приехав в Москву, можно ясно увидеть, какой, собственно говоря, наш Петроград голый, жалкий, испуганный. <…> Ну а Москва – она коренная, исконная. В ней и честнóе русское купечество, и истовое мещанство, всё настоящее, крепкое, веками сложенное и скреплённое. <…> О политике почти не говорят. Огромный город вздулся, разбух, впитал в себя всю перелитую в него питерскую белокровь и остался сам собой» («Первое впечатление». Наше слово. 1918.  28 (15) апреля)[29].

Позже, в фельетоне 1919 г. она риторически напомнит себе сомнения двухлетней давности: «– Может быть, надо было оставаться и бороться?». И сама себе ответит: «Как бороться? Говорить чудесные речи, которые некому слушать, или писать потрясающие статьи, которые негде печатать?»[30]. В июле 1918 г. «Наше слово» (бывшее знаменитое «Русское слово», в котором Тэффи сотрудничала с 1909 г.) постановлением Московского ВРК закрыто. В августе 1918-го та же участь постигла «Новый Сатирикон», в котором она работала со дня основания. Источников средств к существованию в голодное послеоктябрьское время становилось всё меньше. Ещё раньше в Петрограде арестовали некую артистку, читавшую со сцены фельетоны Тэффи, запретив, как сообщалось в хронике журнала «Театр и искусство» 7 января 1918 г., «зарабатывать хлеб клеветой на народное правительство».

С каждым днём становилось всё очевиднее: следует, хотя бы на время, уехать, скрыться. Осенью 1918 г. ей предлагают гастрольную поездку на юг, где пока ещё относительно спокойно и неголодно.

Эти растянувшиеся на год гастроли сопровождаются публикациями Тэффи в газетах Малороссии и Юга России. По большей части это политические фельетоны, в которых звучит тот самый горький смех автора, «в переливах и вибрациях» которого чувствуются «капельки крови». Один из наиболее характерных примеров – опубликованный в одесском журнале «Грядущий день» (1919. № 1. Март) памфлет «На скале Гергесинской», отсылающий к библейскому мифу о бесах, вошедших в стадо свиней:

«На востоке редко бывают однородные стада. Чаще – смешанные. И в стаде свиней гергесинских были, наверное, кроткие, напуганные овцы. Увидели овцы, как бросились взбесившиеся свиньи, взметнулись тоже.

– Наши бегут?

– Бегут!

И ринулись, кроткие, вслед за стадом и погибли вместе.

Если бы возможен был во время этой бешеной скачки диалог, то был бы он таков, какой мы так часто слышим последние дни.

– Зачем мы бежим? – спрашивают кроткие.

– Все бегут.

– Куда мы бежим?

– Куда все.

– Зачем мы с ними? Не наши они. Не хорошо нам, что мы с ними... Что мы делаем? Мы потерялись, мы не знаем...

Но бегущие рядом свиньи знают...

– ...Вы от кого бежите?

– От большевиков.

– Странно! – томятся кроткие, – ведь и мы тоже от большевиков. Очевидно, раз эти бегут – нам надо было оставаться.

...Бегут действительно от большевиков. Но бешеное стадо бежит от правды большевистской, от принципов социализма, от равенства и справедливости, а кроткие и испуганные – от неправды, от черной большевистской практики, от террора несправедливости и насилия... Бегут. Терзаются, сомневаются и бегут...»[31].

На полпути этого бегства Тэффи останавливается на три месяца в Киеве. В эти дни там гастролирует некий ясновидящий Арман Дюкло. Собравшиеся в зале беженцы взволнованно ждут от него ответа на главный вопрос: «Уеду ли я?». И Тэффи их понимает:

«Всегда то же самое: взять своё маленькое человеческое счастье и уйти с ним подальше. Туда, где его не отнимут.

Да. Самому честолюбивому и самому идейному, отрешённому строителю новой жизни, как и простому каменщику, нужно “вернуться вечером домой”. Зажечь свою лампу, развернуть свою книгу и улыбнуться ласковым близким глазам. <…> ведь мы ещё встретим счастье и сохраним его? Иначе не может быть.

Мы такие жалкие…»[32]

В 1919 г. Тэффи покидает родину, куда она больше никогда не вернется. Главной причиной её эмиграции стали не голод, не холод, не физические лишения (этого она с лихвой хлебнёт и на чужбине). Бежала оттуда, где «увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперёк тротуара перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через неё нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать»[33].